Будто здоровенный таз с вареньем спозаранку кипит столица. Что ни сыпь в нее, чего ни подбрасывай, все разварит, всех перетрет. Мужики полоумные носятся, тусклые глазенки вдаль вылупив. Бегает по улицам бабье московское, не роняй цыпленка – замнет. Среди люда такого дельного, среди народа глубоко занятого, без труда узнаешь отстающего, мужика, что плетется нехотя, и на каждом шагу запинается. Будто бы от времени отбился и от стаи своей отстал. Рядом с барыньками броскими, проворными, на фоне дорогих бездорожников очень никудышный выделяется. Опечаленный и хворый на вид. По его лицу опавшему, по его пальтецу обветшалому сразу скажешь: крепко размышляет, испытанье подходящее ищет, сам себя готов разузнать.
Сорок лет он мотался по улицам, двадцать лет бродил исправно на службу. Не опаздывал, налево не хаживал, только в празднички водку пил. Нынче он проснулся невеселый, на жену, на дочь глядел понуро, геркулес нетронутым оставил, кошку на пороге пнул ногой. Тяготит мужика загвоздка: познакомиться с собой задумал. Хлебом не корми, дай разведать, что в нем за особа проживает, что в нем за личина зарыта: боевой мужик или тряпка. Или, может, знаменитый гитарист? Не заботит такой вопрос старух-лоточниц, не гнетет таксистов голосистых, в кабаке буфетчицу не дергает, потому и крутится юлой.
Как бы хитро к себе подкопаться? Может, спрятан там мужик, что надо, человек негордый, с умением, только робок и скромен не в меру. Не решился самовольно встрять. Вовремя за жизнь не ухватившись, просидел сорок лет, сложа руки, вот и киснет, забитый, забытый, не бросаясь никому на глаза. А если прибран за семью дверями, за семью амбарными замками человек одаренный, с талантом, с непростой и ветвистой душой? Столько лет он ждал удобного часа, сорок лет норовил вставить слово, только вот суета мешала, развернуться в толпе не сумел. Оттого, что сидел он покорно в тесной и нетопленной коморке, не как песня вся жизнь сложилась, а как ссора вкривь-вкось стряслась. Потому что пониже метил, чужаком в стороне держался, прибирал к рукам кусок не лучший, а который с краешка лежал.
«Как же можно себя дорогого из темницы на свет не вывести, из складов потаенных не выпустить, из завала не откопать? Познакомимся, поглядим друг на дружку, в тихом месте по стакану осушим, помолчим, потом разговоримся, будет много нам чего обсудить. Время есть еще раскачаться. Год-другой за ним понаблюдаю, а потом пульт отдам и поводья, чтоб помог мне все наверстать. Может, жизнь в его руках пойдет в гору. И дела начнут выправляться: сыщется халтурка-работка, встретится заботливая баба, дачку в Подмосковье с ней купим и как люди важные, в уюте и в достатке долгожданном заживем».
Еле плелся мужик нерадивый, видом скомканным и взором одичалым безобразил ранее утро. Будто хворая кудлатая дворняга неблагополучье излучал. Неприлично так забываться. Патлы на затылке ероша, на асфальт раскидывая спички, выбился из буднего дня. Будто только-только в город въехал, а всю жизнь по деревням шатался. Будто был в голове его ветер, а теперь подоспела гроза. Под ногами у работников мешаясь, бабам бойким дорогу преграждая, шел куда-то, не спеша, как в тумане и почти что в полный голос рассуждал: «Хорошо бы до себя докричаться да наружу вывести из чащи. Ох, тогда мы всем докажем, жару крепкого зададим. И жена, и сослуживцы узнают, что себя я всю жизнь дожидался, из скромности природной метил ниже, из учтивости места уступал. Теща бестолковая уймется, тесть на радостях пожалует машину, зять сначала сквозь очки приглядится, но в итоге начнет уважать...»
Замечтался чудак, загляделся, за людьми угнаться задумал. Зубы скалит, злится, неумелый, чувствует, что силенки не те. Как же хочется ему в бездорожник, чтоб под боком щебетала бабенка в норковой короткой шубейке, в разбитных остромысых сапогах.
«А вдруг опять обманут ожидания: вместо сказки свинья приключится. Кинешься в сердцах к себе в объятия и в объятиях дурака пропадешь. А если там внутри пропащий бездарь дожидается своей минуты, чтоб за руль покрепче ухватиться и нестись без дороги под откос? Или сволочь под замком притаилась, терпеливо сносит заточение, а как вырвется из тесной коморки, пойдет без разбору все крушить? Потеряешь жену и работу. Дочка знаться с непутевым расхочет. За год сбереженья растратишь и придется что? Как все – воровать? Надо ли в себе разбираться, кладовые, подвалы тревожить? Что по полочкам в порядке лежало, с мест укромных в нетерпенье сдвигать. Вдруг, в заветном тайнике пьянь хранится, непутевая, сидит, согнувшись, а как выведешь ее на волю, доведет до сумы и тюрьмы. Откопаешь себя из завала, и потом триста раз пожалеешь, что с таким охламоном связался, в жизнь хозяйничать отпустил…»
Побледнел мужик, заикнулся, среди ровного места запнулся, встал столбом посередке дороги, будто своенравный баран. На прохожих глядит угрюмо, словно до копейки обобран, словно задолжали ему люди, а расплачиваться не хотят. Заблудился мужик, не знает, как из дебрей дремучих выбираться. Жить по-прежнему не может, уморился. Жить по-новому боится, аж дрожит. Улица вокруг чужая. Невысокие, кривые заборы. Недостроенные домишки. Да бездомные псы на ветру. У кого бы испросить поддержки, чтоб из переплета вывел? На чье бы плечо опереться, чтоб былые силы вернуть? Говорят, живет в Москве Лай Лаич, он хорошим людям подсобляет, из любого заблуждения выводит и советы ценные дает…
Диво ли: вопль дрожит рано утром над крышами, вой летит по небу поздним вечером. Это кличут Брехуна бездари, мужики, в чьих руках и лом рассыплется. Это тетки завидущие, глазастые, девки, обделенные изюминой, не смыкая глаз, всю ночь терзаются, к помощи Лай Лаича взывая. И бездельники, и люди занятые, иногда, проснувшись среди ночи, на балконах босые курят, у Лай Лаича поддержки клянчат, от собачьего царя совета ждут.
Никакого не имеет собачий царь к роду-племени людскому доверия, и приязни ни малейшей не питает. Вот и правильно, поделом. Если объявился к просителю, то глядит угрюмо, недоверчиво. Говорят, он слету замечает по шагам, по шапке, по голосу и еще по другим каким-то признакам: шкура перед ним шелудивая или водится в той шкуре человек. Первым делом о цене справляется: за услугу что мужик отчислит, на какие издержки готов? Не всегда отвечают просители прямиком на вопрос Лай Лаича. Чаще намекают расплывчато, а подчас врут нахалы бессовестно: сколько стоит, до копейки выложу, что потребуешь, сразу дам.
Не спешит Брехун цену заламывать, он молчит глубоко, выжидающе, чтобы сам с собой мужик сторговался, и, чего не жалко, перечислил. Мол, пиджак жены могу пожаловать, мясорубку старую, но острую, кофеварку с проводом надломанным, и еще в придачу дам утюг. Если мало, оплачу продуктами, три кило песка с балкона выложу, из кладовки жбан пшена достану. Шарф мохеровый, подарок тещи – уступлю. Ну, могу накинуть шубу дочкину, холодильник, что на днях купили, у жены стащу кольцо с рубином и мопед соседский подвезу.
А Брехун-то в усы хмыкает и кудлатую бородку щиплет. Не поймешь по нему: потешается, от речей занудных соскучился или жадностью мужицкой возмущен. Вот проситель-чудак разошелся: дочкин перстень, кольца предлагает, одним махом уступил телевизор, все женины платья отдал. Уж ковры из дома выносит, занавески с окон срывает, плиту дуроплясу не жалко и сервиз в придачу отдает.
А Брехун чего-то не доволен. Ничего Лай Лаичу не нужно. Ни полслова в ответ не промолвил. Глазки серые зоркие прищурив, даже дачку под Рязанью – не берет.
До последнего проситель держался, до последнего крепился милый. Наконец, от горечи скривившись, кое-как от себя оторвал старый, почерневший и замызганный, но еще приличный котелок. Пошла в ход двухместная лодка, поплавки, грузила, лучший спиннинг, сапоги болотные и лески. К этому три удочки в довесок. И палатка. Запнулся проситель, будто кость куриная в горле. Ничего, говорит, не осталось. Все, что вспомнил, готов уступить.
Тут уж вышел из себя Лай Лаич. Во все стороны паром пышет, на просителя от злости и не смотрит. Еле-еле удержал слово точное и, его проглотив, пробурчал: «…жбан пшена Брехуну-мне не надо. Куда дену перстень с рубином? Холодильник с плитой мне на кой? Убери с моих глаз телевизор, убирайся, мужик, восвояси. И живи, как придется, как можется, тихо-скромненько своим умом. Не забудь кофеварку, палатку, шубу, шапку, лески и спиннинг. Чтобы духу твоего я не чуял и уж больше меня не буди. Но на будущее, дурень, помни: если хочешь, чтоб помог тебе Лай Лаич, если Брехуна вызываешь, не плати царю, чем попало, а плати тем, чего тебе жаль… За услугу серебряную блесну хочу. Которую на удачу в кошельке носишь. Потому что на нее в жару, в дождь, в гололед – рыба клюет».
Задрожали у мужика руки. Затряслись у никудышного коленки. По спине морозец прокатился, а затылок, будто в бане, пот прошиб. Бросился мужик без оглядки от собачьего царя-пройдохи, мимо серых бетонных заборов, мимо недостроенных хибар. Час летел наутек, запыхавшись, на бегу в кармане проверяя: «Здесь ли ты, моя ненаглядная, старая серебряная блесна». С перепугу очумелый понял, что за человек в нем проживает. За семью дверями, под замками, в тесных заточенный закромах. Не какой-нибудь писец даровитый и не пахарь в подвалах ютится. Не купец, не врожденный воротило, не артист скучает в тайнике. Не задумчивый и кроткий ученый, не дородный детина-строитель, а всего-то мужик бесшабашный, окончательный и заядлый рыбарь. Ну, теперь ему стало ясно, отчего всю жизнь низко метил, с краю подбирал кусок лежалый, не бросаясь никому на глаза. У реки дотемна ошивался, в сапогах болотных илом чавкал, на крючок наживку цепляя, еле слышно песню мычал.
Но зато и рыба клевала: окуни, лещи, уклейки, голавли, сомы черномордые и бычки, и ерши, и плотва. Теща бестолковая ворчала, а от щуки хоть раз отказалась? Зять очкастый чего-то мямлил да скорей леща прятал в портфель. Дочка щучьи челюсти сушила, из зубов браслеты низала: тешится дите, вот и славно, веселится, ну и хорошо. А жена на рыбу не глядела, а жена молоки поедала: щучьи, окуневые, налимьи, иногда годилась икра. Как поест – прилетает Дайбог, на плечо к скандалистке садится. Улыбается баба, отходит, на всю кухню голосисто поет. Час прошел, она еще в настроенье, словно только-только расписались. Начинается медовый месяц, спать ложатся, как бывало, вдвоем…
Долго он бродил по переулкам, подставляя лицо ветрам московским, тем довольный, что идет по столице, хоть не в дружбе, но в согласии с собой. Вот ведь: огрызался Лай Лаич, но на все вопросы ответил. Хитро преподнес испытанье и подарка за помощь не взял. Отлегло у мужика от сердца, разгорелись в нем задор и веселье. Чувствовал: сегодня, впервые, всем на зависть, наконец, повезло. Ведь не зря шепчут: «Брехуна опасайся. Не со всяким он дружбу водит. Жестоки его испытания: вытянет наружу слабинки, подноготную обличит. Но и выдает по заслугам. Простофиль в помощники вербует. Мужика с душой сбереженной щедро памятным подарком наградит. А пустышек, гнильцой испорченных, за собой в собачье царство он уводит. Катится по свету слушок, будто нет из песьего царства пути-возврата. Потому так много в Москве собак дворовых».