Что тут было раньше
Лена Цокаленко: «Само здание — это конец 19 века. Оно энергетически сильное. Места силы всегда чувствуешь. Тут был центр города, и в моей мастерской когда-то работала гимназия для благородных девиц».
«Обычно как бывает: посмотришь, подумаешь, ещё раз вернёшься. Я была сразу уверена, что мне это помещение подходит. А потом проводили аукцион, и у меня просто была сумма денег, которую я могла потратить — ровно нолик в нолик эту сумму мне пришлось заплатить на аукционе. Я ещё подумала: надо было другую сумму назначить мысленно, может быть, помещение обошлось бы дешевле. Я читала, чему учили здесь в гимназии: и танцам, было и шитьё у них. Позже на этом месте находился доходный дом, своего рода гостиница. А в советское время в этой квартире жил гроссмейстер. Когда он уехал, помещение перевели в нежилой фонд и стали сдавать как офисное помещение.
До меня тут был туристический центр. У них гнила комната, и эти сотрудники центра сказали мне: „Так вы дверь туда не открывайте, что вам, места мало?“
Каждый раз, когда ко мне кто-то приходит, он попадает в атмосферу, которую я для себя сделала. В комнатах я сняла с пола старую краску, и подобрала в магазине другую, под старину, а потом протянула по верху сухой кистью. А в коридоре пришлось сделать новый пол — прежний был совсем гнилой. Новая доска в коридоре покрашена похожей краской. Получилась чуть иначе, но глаз не режет. Я заметила, что у московского дизайнера Ульяны Сергиенко в новой мастерской мои полы. Возмущалась сегодня тихо.
Красота старинной мебели
Вот этот шкаф был в дрова, мне его привезли в разобранном виде. Как-то друг позвонил и сказал, что я ведьма, и видимо у него в голове мои мысли, потому что эту мебель люблю я, а не он. Поэтому он всё привезёт сегодня же.
Так и привёз на огромной машине — два шкафа и два буфета конца 19 века. У меня есть знакомый реставратор. Я отдаю ему этот, как я называю, хлам, объясняю, как хочу, чтобы это выглядело, и он делает. Он отреставрировал мне несколько шкафов, и сейчас у него мой буфет 19 века. Я изначально не думала, что занимаюсь собирательством. А потом мне стало нравиться.
Люди, которые делают ремонт, считают, что стены должны быть ровными. Их сложно убедить в том, что не нужно добиваться идеальной линии, потому что это некрасиво. Она ведь неестественная, в природе все асимметрично. То же самое и в платьях: кому-то хочется их утюжить, а я люблю, когда ткань остается живой. Утюгом можно просто убить всё живое в шёлке. И стен это касается. Все самые красивые стены, которые я видела, не были идеально ровными. Селективная нишевая парфюмерия, шёлк, неровные стены — в этом есть красота. Либо ты ее чувствуешь, либо ты безразличен, тебе становится скучно и нужно бесконечно себя развлекать.
Мне кажется, не нужно стараться превращать живое в мёртвое: это как ароматизатор добавляют в еду. Ткань имеет определённую пластику, ей нравится лежать именно так. Можно насильно заставлять, укладывать, но обычно результат всегда хуже. А если почувствовать материю, тогда даже особенно переделывать не надо. Это какой-то принцип невмешательства.
Была такая дизайнер Madeleine Vionnet, которая делала платья буквально с одним надрезом. У неё всё было из прямых геометрических фигур, она пользовалась минимальным количеством швов, и это, мне кажется, верх мастерства. То же самое и с мастерской, с помещением. Я тоже воспринимаю его живым. Поэтому мне легко в нём работать.
Как съезжали жильцы Революционной
Все баталии жильцов соседнего подъезда происходили при мне. В последнюю очередь выселяли долгожителей, которые уехали только в феврале. Когда я начала снимать мастерскую, тут жилых оставалось буквально четыре квартиры.
Они восемь лет боролись за свой дом. У них дети выросли, пока они судились. Конечно, эти люди были на взводе.
Когда еще была возможность поставить машину во дворе, я попыталась припарковаться — выхожу: лежит распечатанная на принтере бумажка „последнее предупреждение“, и кирпич на капоте. Они со мной полгода не здоровались. Понятно, что они были злые, потому что их выгоняли, но всё равно это не повод.
Больше всего мне жаль бабушку. Она уехала в ноябре. Учительница на пенсии, ей лет уже, наверное, девяноста было. Когда она пришла, я как раз вернулась из Франции, а она говорит: „Я бы и сама в Париж поехала, и деньги у меня есть, но здоровья нет“.
Бабушка переехала в квартиру с низкими потолками, говорила потом, что ей там дышать нечем. Но меня же сейчас тоже выгоняют. Ну как выгоняют: помещение уже продали. Был аукцион, и в день аукциона под окна приехали две тачки с кожаными салонами. Оттуда вышли мужчины и смотрели на наш домик полчаса. Я сказала девочкам: „Вот, они купили наш домик“. Все мои портнихи подбежали к окну и глядели на них ненавидящими глазами».