Пять лет я прожила в Штатах, и еще восемь лет после продолжаю получать долгие рукописные письма оттуда. Читая последнее из них, я вдруг отметила, что в трехстраничном послании, полном событий и переездов, рождений и приобретений, не было ни одной грустной или проблемной мысли: «Новый проект — прекрасно! Переезд — перемены к лучшему! Смена занятости — как захватывающе! Какая замечательная семья, восхитительные планы, славная внучка, и самым старшим в семье уже 100 и 93 в этом году — все живы-здоровы! Путешествие, запланированное на май, годовой абонемент в столичную оперу и доставшийся с новым домом вид на самую высокую точку Rocky Mountains…» Все складывается самым наилучшим образом, причем не только там, где написали это письмо, но и тут у меня, как выясняется из реакции на мое предыдущее послание.
Не может быть! Я не могла писать столь же безмятежно, ведь за длительное время жизни среди американцев, я так и не научилась «заворачивать» новости в упаковку радужных цветов, я до сих пор (как и большинство здесь) не могу отвечать на вопрос «как дела?» односложно, без вздоха (или неуверенного, заунывного «нормально», убеждающего собеседника в обратном), не могу не вступать в сложные беседы «о смысле жизни». Почему так? Зачем мне все это надо?
«There is always too much drama in your life», — говорил мне часто первый муж-американец. И имел ввиду не конкретно меня, а общество, из которого я происхожу.
«Зачем вам эти задушевные разговоры, которые еще больше погружают вас в депрессию и отчаяние? — вопрошал муж. — Зачем эти сложные рассуждения о безысходности мироздания? Кто вам сообщил, что именно вы чувствуете эту безвыходность особенно тонко? Почему не можете спокойно сказать «у меня все хорошо», когда у вас действительно ничего страшного не произошло? Что за странное удовольствие — жить в постоянном состоянии переживаний, стресса, угрозы, сомнений, жалости к себе, вранья и самодовольства, граничащего с психическим припадком, готовым вот-вот разрыдаться в признаниях собственной несостоятельности?»
Пожизненный синдром двоечника
И еще множество подобных вопросов, ответы на которые я начинаю находить только сейчас, создавая проект неформального образования в своей удивительной и «тонко чувствующей» стране. «Опять школа во всем виновата!» — скажете за меня вы. Школа ли, Советский ли союз, войны, партизаны, разделы Речи Посполитой и что там еще — многое стоит за нашим ответом на вопрос «как дела?», куда важнее, что эти события, казалось бы прошлого времени до сих пор актуальны, они определяют наше сознание и подспудно влияют на наше поведение. Come on, друзья, пора разбираться с призраками прошлого, принимать их и оставлять позади: сегодня новое время, и в нем уже никого не волнует, что все мы из Советского союза. Итак, в чем же связь между школьной доской и будущим пожизненным нытьем? Как альтернативное образование может повлиять на изменения общественного сознания?
Отсутствие индивидуального подхода к способностям и особенностям каждого из учеников в школе приводит к отношениям «учитель-серая масса», на фоне которых выбиваются отличники и беспросветные двоечники-хулиганы — и к тем и к другим, как известно, особое отношение, которое нужно заслужить. Тут уместно приложить детские признания психологам о том, что порка и рукоприкладство в какой-то момент вполне могут сойти за родительское внимание, если других вариантов взаимоотношений у отцов и детей нет: многие дети сознаются, что нарочно ведут себя плохо, чтобы вызвать подобную родительскую реакцию. Занятный момент: на фоне серой массы внимание получают как отличники, так и двоечники, а, значит, чтобы стать героем, нужно лишь сделать выбор в пользу отрицательной или положительной стороны. Плохишом быть, понятно, значительно проще, чем кибальчишом, (да и хвалить у нас даже по существенному поводу не принято, разве что оценкой в дневник, премией в квартал, благодарственной записью в личное дело), а внимания, собственной значимости хочется всем, поэтому в результате мы имеем не только харизматичных двоечников, но и большинство, ту самую «серую массу», которая в попытках заявить о своем весе, следует путем выбранного лидера.
И далее по жизни, желая привлечь к себе внимание, мы плохо себя ведем, ноем, рассказываем о том, как болеем, страдаем, прибедняемся, выдумываем о себе небылицы — раскрашиваем себя, как можем потому, что уверены (боимся), что наше истинное содержание, никого не заинтересует. Не придавая внимания нашим настоящим интересам и увлечениям, уравниловкой, нас с детства убедили в собственной незначимости. Как у такого человека может быть «все хорошо»? Личность такого человека обычно или слабо проявлена или вовсе отсутствует: а на вопрос «как дела?», ответом будет перечисление обстоятельств, жизненных сложностей — и чем труднее эти обстоятельства, тем больше внимания к несуществующей личности!
Жизнь на надрыве, too much drama — это собственноручно созданная иллюзия, что наша жизнь ярче, интереснее, чем есть на самом деле.
В Америке «все хорошо» — это инерционное и зачастую неосознанное видение мира вокруг себя. У нас та же фраза звучит как попытка отвязаться: «все хорошо» — и поговорить не о чем, это невообразимо скучно, это значит неправда, скрытность, недосказанность. И бывает услышишь, мол, как вышла замуж, перестала общаться с подругами, потому что «пожаловаться не на что, и не стану же я на хорошего мужа наговаривать?!»
Кроме того, чтобы было «I'm fine», нужно как минимум убедить себя в том, поработать внутри, настроиться на лучшее, научиться видеть светлые стороны любого явления. Все это работа, очень сложная, учитывая наш исторический психологический багаж, ведь выходец из Советского союза зачастую не знает, как сделать себе интересно и счастливо, потому что его жизнь с детства предопределена кем-то или чем-то, он не привык сам принимать решения и выстраивать свою жизнь: садик, после школа, в которой ребенок начинает понимать, что не знает, зачем он учится, институт, выбранный родителями или проходным баллом, армия, распределение на какую-то работу, дети, потому что «уже время», переход на пенсию, место на ближайшем кладбище — человек всего лишь исполнитель, и он даже не догадывается, что может и должен САМ влиять на ход своей жизни, на свое настроение, на содержание ответа на вопрос «как дела?»
Новая стрижка? «Ничего, отрастут».
Отдельно хочется упомянуть деспотичность оценочной системы, в которой мы живем с первых лет своей жизни: наше общество привыкло не замечать правильно решенных уравнений, оно набило руку сперва выискивать ошибки, перечеркивать их красной ручкой, и в гневливой нетерпимости выносить самую придирчивую отметку. Нам с детства отмечали лишь то, что мы сделали неправильно. Впрочем, кто из нас не завидовал тому однокласснику, на кого стихийно падала невероятная честь: «как всегда, класс, лучшее сочинение у Петровой Нади».
Мы не умеем не оценивать ситуации. Новая работа? «Ой, так ведь опять приспосабливаться, начинать сначала, а что далее — не понятно…» Беременность? «А на что же вы жить будете? А не поздно ли тебе, милочка? Вам бы первого поднять… Только школу закончила, и понарожала сразу» Новая стрижка? «Ничего, отрастут». Ребенок выпускник. «А теперь же надо куда-то дальше!..» Куплена машина? «Как бы не украли сейчас, в аварию не попасть — денег на ремонты опять же». Путешествие? «Опасно все это, кто его знает, что может приключиться…» Партнеры по делу? «Смотри, чтобы не обманули!»
Список типичных реакций может быть бесконечным. Кто дал нам право выставлять оценку? Эффект дедовщины? Почему просто не порадоваться, не отреагировать «ах, как здорово!» или «ах, как жаль!»
Я не пытаюсь уверить вас в том, что американское общество лучше нашего — нет. Я не знаю до конца, нравится ли мне их дистанция и нежелание погружаться в мир собеседника, брать на себя ответственность в предложении стратегических решений в той или иной ситуации (за советом к подруге пришла) — в США вам не дадут советов. Впрочем, там выслушают: в метро может вдруг встать человек (чаще черный в эпатажно нищебродском рэперском прикиде) и, размахивая руками, он громко и грубо выскажется на предмет того, что в гробу он видал нынешнюю политическую и экономическую систему, как и впрочем, каждого из тех, кто сидит в одном с ним вагоне; покричит, а после сядет на свое место, отвернется в окно электрички, чтобы не видеть тех, кто за время его справедливой и пламенной речи ни разу не шелохнулся, не оторвался ни на минуту от своего чтения. Вас также могут выслушать в баре (совершенно незнакомые люди), но вместо советов, вам расскажут свою историю: беседы в американских барах — это аналог наших задушевных разговоров с незнакомцами в поездах.
Не знаю, нравится ли мне все это, и сначала я думала, что их «I'm fine. Thank you» — это вежливая ложь, но потом я поняла, что это состояние сознания, установка, которая не зависит ни от статуса гражданина, ни от его достатка, цвета кожи и вероисповедания — коренные американцы действительно считают, что у них все в порядке. Может, быть потому что в их истории не было душераздирающих песен со строчками «Раньше думай о Родине, а потом о себе!»
Я уверена, что меняя образовательные программы, педагогические подходы, мы вырастим не только более грамотных специалистов, но, в первую очередь, более самодостаточных, уверенных в себе, целеустремленных и счастливых людей. Меня часто спрашивают, как Ваши дети, Анна, привыкшие к обходительному и уважительному отношению, будут жить в суровом и жестоком взрослом будущем. Поймите, если сейчас в наших детей заложить абсолютно новые программы — вместо невежества, бескультурья, совкового наследства дать им кардинально другие нравственные, духовные и культурные ценности, — они будут жить в ином мире, нежели мы сейчас. Готовя своих детей к «суровости мира», и используя изведанный дедовский метод, мы действительно обрекаем детей на жизнь в суровом мире.
