KYKY: Объясните, пожалуйста, связь джаза с сюрреалистическим насилием. Вы делаете это намеренно, чтобы люди в принципе слушали джаз, потому что этот жанр сейчас уже никому не интересен?

Сергей Пукст: Сложно адекватно дать определение того, что я делаю. Я занимался «Вечерами нигилистического джаза», когда мы работали в «Граффити». Там было пианино, и я в довольно обостренной форме играл, например, кавера на «Yesterday» The Beatles и разные расхожие мелодии. Я считал, что даю им вторую жизнь.

KYKY: Но я-то слушала «Последний альбом», и на рок он никак не похож. Это явно не Сид Вишез (басист Sex Pistols, умерший в 1979-м от передозировки — прим. ред.), с которым вас сравнивают.

Сергей Пукст, фото: Ядвига Адамчик

С. П.: Конечно, не Сид Вишез. Я вообще люблю сюрреализм, вещь, которая прошла мимо нашего коллективного сознания. Сталин намеренно зарубил развитие сюрреализма в Советском союзе. Это произошло в начале 30-х годов, когда начал поощряться соцреализм, а другим художникам не оказывалось поддержки, которую тотально получали пропартийные деятели искусств. Были маргинальные крупицы, бусинки — мы их сегодня выцепляем в виде Даниила Хармса, обериутов, которые продолжали остро модернистские традиции ассоциативной ветви западного искусства.

KYKY: Сталин мочил сюрреализм, но не мочил джаз, поэтому джаз развивался?

С. П.: Да, нам остался сладкий Дунаевский, который, конечно, тырил многое у фашистов, например, «Марш авиаторов», это довольно известный фашистский марш, но при этом были чудесные темы, которые исполнял Утесов. В целом, мне интересен cюрреализм и импрессионизм — Сати, Равель, Пуленк, потом Прокофьев и то огромное количество гармонических возможностей, которые они нам дали. Потом некоторые из них довольно упрощенно были реализованы в джазе. Но и джаз, в свою очередь, конечно, на импрессионистов тоже повлиял. А вот блюз — это достаточно примитивная форма, как и рок-н-ролл в классическом понимании. Сюрреализм же, как вещь совершенно отдельная, мне нравится тем, что связывает противоположные начала. Я играю с этими вещами, играю с ассоциативностью. Сумасшедшие фантастические истории, которые я рассказываю. И которые, кстати, критикуются за отсутствие скупой пацанской слезы и русской такой ух-душевности.

KYKY: Почему людей раздражают непонятные фантастические истории?

С. П.: Потому что они хотят отдыхать, не хотят работать. Они обленились. Сегодня, как говорил Алексей Юрьевич Герман, у нас наступает Средневековье, когда музыка перестает быть самостоятельным явлением. Музыка важна в ресторанах и обслуживающей сфере, где она не беспокоит дремлющий мозг слушателя. Слушатель либо хочет спать, либо пьян, либо занят, как он считает, более важными делами.

Но восприятие музыки — вещь глубоко периферийная. В этом смысле я хочу представить новый уровень роскоши. Именно острое, напряженное восприятие, чтобы человек вникал в перипетии истории и в концентрированную музыкальную мысль. Даже там, где я кричу, или где музыка сглажена стандартным рок-составом, мелодически все очень разнообразно.

Когда мы делали «Последний альбом», мы боялись, что будет перенасыщение. Но Саша Гелих (звукорежиссер — прим. ред.) нашел удивительный баланс, и альбом держится именно за счет большого внутреннего напряжения. Вся фишка, конечно, в ассоциативной дикости.

Меня питают импрессионисты, Морис Равель, даже если мы возьмем, скажем, «Болеро», вот здесь трам-тададам (напевает мотив) или любые попсовые классические вещи. Я люблю яркие мелодии. А в острую мелодию ты не вложишь текст, тем более русский. В английском больше односложных слов, и, в принципе, они укладываются хорошо в любую мелодическую фигуру. Англоязычный рок, например, яркий и мелодичный, а русский рок — он просто русский рок.

KYKY: А белорусский?

С. П.: Белорусский язык так же красив, как и немецкий. В романсах у Шуберта немецкий чрезвычайно нежный, абсолютно не гитлеровский, не фашистский, не язык приказа.

Я считаю, белорусский просто плохо используют: идет слишком большой упор на фольклор. Но ведь у нас был и Богданович — совершенно модернистский момент в белорусской мове, символизм, романтизм и «Зорка Венера». Совершенно фантастический Алесь Рязанов, ходит где-то среди нас. На белорусском языке легче петь, чем на русском, таму што ён вельмі мілагучны, i на ім можна даволі складаныя рэчы рабіць. У нас был проект «Хор художников», который мы делали с Максимом Тыминько: бородатые художники исполняли песни о последних физических теориях. Мы написали тексты, и буквально за неделю Тыминько сказал, что хорошо бы на белорусский перевести песни. Я говорю: «Максим, оно же только легло в музыку, придется все переосмыслить опять!» Но мы это сделали, и все чудесно зазвучало, по-настоящему.

KYKY: С какой группы началось развращение музыки, когда людям не стала нужна музыка как работа? Кто виноват? The Beatles?

С. П.: Вообще, в Англии никогда не было приличных композиторов. Были, конечно, Гендель, Бёрд и Бенджамен Бриттен. Но, во-первых, Гендель был немецким гастарбайтером, а культурная гегемония до войны принадлежала Франции, Италии и другим католическим странам с богатой визуальной и музыкальной культурой.

Католицизм — вещь достаточно роскошная, и если в Париже и Милане люди следят и за своим внешним видом, то в протестантской Голландии начальник может даже не отличаться от подчиненного — ходить в вытянутой майке и видавших виды джинсах — в этом вся протестантская этика и культура. Протестантские страны были всегда сильны технологически, но гуманитарно там не сильно все развивалось.

Естественно, когда Европа ослабла после Второй мировой войны, гегемония была захвачена в 40-е — 50-е годы Штатами и Англией, которая тоже весьма условно участвовала в войне. Были вложены средства в пропаганду американского искусства, появился поп-арт, Энди Уорхол, Том Вессельман — и культурный центр переместился из Парижа, где он был до войны, в Нью-Йорк. И американский блюз, как основа новой культуры, стал популярен.

KYKY: От послевоенной тоски?

С. П.: На самом деле слушать сложную музыку и до войны могло небольшое количество людей. Но если мы возьмем 70-80-е годы Советского союза, то там возникла уникальная ситуация, когда элитарное вдруг стало модным. Тарковский при стандартном раскладе никак не мог быть популярным режиссером — длинные планы, серьезное размышление. Но он создал иллюзию того, что интеллектуальный продукт может иметь массовую популярность — отчасти потому, что был полузапретен тогда, все видели какие-то намеки и к полузапретному тянулись. А современный продюсерский подход резко истончает массу тяготеющих, публику, за которую борются честные перед собой музыканты.

KYKY: Вы манипулятор?

С. П.: Я хочу, чтобы люди узнали новое. Сегодня слушатель не зря стал злым, с развитым животным началом. Это, наверное, грубое слово, но его подталкивают к определенным животным инстинктам.

И у него срабатывает блок: если это монотонная музыка, значит, какая-то хрень. С другой стороны, современное искусство существует на провокации ради провокации, поэтому ничего хорошего уже никто не ждет. Знают, что художник ткнет тебя физиономией в изобразительную или аудио-пустышку, и зритель уже подсознательно готов к тому, что ему нужно будет среагировать, но дальше вникать не стоит, потому что задача — успеть среагировать еще на одно чье-то телодвижение в диапазоне периферийного зрения.

Вопрос не только в избытке информации. Вопрос в том, что она рассчитана на первый эффект и не предполагает дальнейшего вникания. Зрителю предлагается оставаться там, где он есть. Не расти дальше. Я понимаю, что Макс Корж — выразитель целого сегмента зрителей, он держит большую аудиторию, но было бы хорошо, если бы он изначально тяготел к тому, чтобы делать людей лучше, и в том числе с точки зрения эстетики. Я не ругаю его, он популярен вполне заслуженно. И дело не в нем.

KYKY: Название «Последний альбом» и предчувствие глобального апокалипсиса в белорусском андеграунде нужно для того, чтобы подстегнуть к нему интерес?

Обложка диска «Последний альбом»

С. П.: Конечно, ход верный, что тут говорить. Но последнестью не надо злоупотреблять. У меня же не первый «Последний альбом» (смеется). Был уже и «Последний концерт» у нас с Жаном, с группой «Оппа». Мы своими незрелыми мозгами тогда понимали, что это должно сработать: народ хочет посмотреть хотя бы на то, как мы умрем. Но если в английском мы знаем два смысла слова «последний» — latest, last, то в русском языке мы предполагаем худшее. Я хотел с этим поиграть. Это, конечно, итоговый альбом, за большой период времени. Мы записали все лучшее, что сделано Pukstband. Группа фактически три года не существовала и находилась в полураспадном состоянии, но это не новая ситуация для белорусских групп — у нас многие существуют, не существуя.

KYKY: Музыканты в большинстве не зарабатывают музыкой?

С. П.: Не то, что в большинстве. Никто не зарабатывает музыкой. Я недавно узнал, что Егор Забелов тоже не зарабатывает, а меня всегда грела мысль, что он своей уникальной тонкой музыкой может прокормиться. Это, видимо, судьба. Все люди, которых я люблю в искусстве, например, Антон Веберн, Телониус Монк, Александр Мосолов, композитор 20-х годов, или Андрей Платонов — все были аутсайдерами. Платонов, конечно, зарабатывал литературным трудом, но жил он совсем плохо. У нас практически все группы находятся в полуразваленном состоянии.

KYKY: Получается, вам нужно постоянно менять маску? Сегодня преподаватель, а завтра — музыкант, например.

С. П.: Хорошо, когда ты не проституируешь музыкой, лабая в ресторане — когда после этого пытаешься сделать что-то свое, ты «проседаешь», это 100%. Но и полуразваленная ситуация расхолаживает, потому что здесь нет сроков и дедлайнов, ты никому ничего не обязан, а вдохновение приходит не так часто. Как ни странно, любимый мной композитор Эннио Морриконе говорил, что не верит во вдохновение, но я верю. Конечно, существует рутинный момент работы с музыкой, когда ее нужно довести до нормального состояния, но момент острой мелодической идеи приходит непонятным образом. Ты, конечно, должен быть готов, мозги должны быть хорошо вспаханы, чтобы на них упало зернышко, но это складывается неизвестно из чего.

Сергей Пукст

KYKY: У каждого музыканта с возрастом становится больше клоунады. Это у всех: начиная Ляписами и заканчивая Миком Джаггером. Почему так происходит? Это принцип «умри молодым» или превращайся в клоуна?

С. П.: Принцип «умри молодым» восприняли серьезно только несколько человек на территории Советского союза. Они поверили в то, что такой образ жизни настоящий, и честно прожили эту жизнь с точки зрения образа — Александр Башлачев, Янка Дягилева, Егор Летов, который остался аутсайдером до самой смерти, хоть и умер, кажется, в 43. Или группа «Ноль» — человек сел в тюрьму ввиду своего рок-н-ролльного образа жизни. Эти люди отнеслись серьезно к вещам, к которым во всем мире относятся как к шоу-бизнесу. Ну, Сид Вишез к ним тоже серьезно отнесся, но он был просто трагическим одаренным наркоманом, строго говоря, существенного высказывания не сделавшим. Но советское восприятие западного как настоящего обернулось лишь дизайном и оберткой.

Мы думали, что в «Макдональдсе» приличное мясо, а там — какашка, которая даже вкуса своего не имеет без соуса. Вот где трагедия. На западе тот же Мик Джаггер понял, что с возрастом быть бунтарем глупо, но надо им оставаться, потому что — а как же продажи?

У нас же тоже был такой долгожитель Александр Вертинский, который к своему раннему образу относился весьма иронично и именно за счет иронии продолжал работать до самой смерти. Я не знаю, сколько иронии в Мике Джаггере, возможно, тоже немало. Я уже цитировал мой любимый эпизод, когда они несколько лет назад отменили гастроли, потому что Кит Ричардс упал с пальмы и сломал ногу — он сидел там с ящиком пива и упал. Я думаю, это просто легкий и приятный образ жизни для простых парней, которые не работают на шахте в Англии, но занимаются музыкой и зарабатывают деньги. А клоунада должна быть, потому что это не образ жизни, а шоу-бизнес.

KYKY: А помните ваш концертный проект — презентацию альбома «Внутреннее», когда вас в обнаженном виде красили краской. Что это было? Тоже клоунада?

С. П.: Мне хотелось «выйти из себя». Тогда был год перерыва, опять же прошел «Последний концерт». Я вернулся и на волне фотосессии в журнале «Большой» решил сделать концерт. Выходить на сцену опять с этой гитарой и орать? Мне самому не было бы интересно пойти на себя прежнего, поэтому нужно было появиться в очень странном виде. Так была придумана легенда про Аполлона, все это приобрело даже несколько гомосексуальный оттенок, упоминался Фрэнсис Бэкон и его друг Джордж Дайер. И дело не в гомосексуализме, я же традиционной ориентации, но мы решили извратить, преобразовать, сделать внеполовой историю Аполлона и Дафны и спровоцировать видео, которое трансформировалось бы на мне.

Сергей Пукст

Такие концерты часто давать не будешь, когда в Галерее «Ў» прошла презентация, я ездил еще в Петербург с этой программой. В Питере меня уже красили чем попало, а здесь — акрилом. Он плохо отмывался, но это было только из-за моей безграмотности — полежишь в ванной, и все, как правило, хорошо отходит. Это была попытка выпустить другого человека на сцену вместо себя, появиться в очень внезапном образе. У нас дикие вырубающие моменты мало кто себе позволяет.

KYKY: Вы диктатор? В смысле, в музыке?

С. П.: Есть такое заблуждение, что музыка — произвольна. Что ты можешь делать такую музыку, как хочешь. Это не так. Например, читаешь Бродского и видишь, как он взвешивает каждое слово, иногда даже пересушивает стихи. Вот эта поэтическая дисциплина, когда остается корзинка черновиков после каждого стихотворения — к ней я как-то тяготею. Почему наш предыдущий альбом «Внутреннее» был только из восьми треков? Почему я не делаю альбомы каждый год? В полуразваленном творческом режиме, конечно, тяжело собраться. Тщательность тоже не ускоряет процесс. Я стараюсь достигать максимальной борьбы между мелодическими линиями, полифонии, когда каждый музыкант ведет свою параллель, они не аккомпанируют друг другу, но каким-то образом оказываются вместе. Мы сейчас делаем новый материал, и на концерте, который будет 10 апреля в клубе «Тарантино», будет представлено пару новых вещей.

KYKY: Так а где авторитаризм включается?

С. П.: У тебя должно быть очень диктаторское и безжалостное отношение к себе. Почему мне не близок Майлз Девис? Потому что его самым первым и естественным желанием является сделать самый элементарный напрашивающийся ход. И саунд-дизайном экстенсивно расцветить отсутствие яркой, не привязанной к басу темы. Отлично, с пивом покатит, это вот та свобода, когда у тебя заиграла пятая точка — вот это счастье. Но пятая точка не должна тобой руководить! Я понимаю, может быть, избыточный контроль мешает так называемому драйву.

Но я в свое время отдал дань вот этой обезьяньей музыке, у меня самого были моменты не очень удачные, я сыграл огромное количество холостых нот и пустых мелодий. Поэтому сегодня у меня четкий неторопливый диктаторский подход.

Очень люблю Алексея Германа в силу вот этих качеств: ему было абсолютно плевать, сколько он делает кино. Когда вы смотрите фильм «Хрусталев, машину!» вас может утомлять избыточная картинка и много странных героев, которые могут казаться неестественными, в жизни так не бывает. Бабушки, которые уходят из кадра со словами «Спать, спать, спать». Но если ты посмотришь на всю хореографию кадра, и насколько точно с высшей художественной точки зрения сделано, то поражаешься его режиссерской воле. Вот эта интенсивность терпкая мне очень близка. Я не скажу, что веду слушателя в рай, но я хочу, чтобы ему самому хотелось дойти до пределов возможного в музыке. То, что я делаю, — это не необходимость, это роскошь. Пока что вполне доступная каждому.

Концерт Сергея Пукста и группы Pukstband состоится 10 апреля в клубе Tarantino. Адрес клуба: Октябрьская, 5 (обратная сторона КЗ «Минск»). Справка: 377 80 00 (Velcom, MТС).

Фото обложки статьи: Ядвига Адамчик