KYKY: Крым всегда мне казался какой-то отдельной страной, которую как карты все пытаются разменять. На этот раз оставим политику позади. Почему Крым не похож на все остальные города, страны и области в Восточной Европе?

Платон Беседин: Крым, действительно, обособлен. И уникален. Причем, уникальность и обособленность эти как положительного, так и отрицательного свойства. Напоминает деревенский чулан: помещение досталось еще от царских времен, а вот приспособили его позже, крышу шифером настелили, полки сколотили. И на них — много всего: вино — в десятилитровых бутылях, консервация — в трехлитровках, подшивки «толстых» журналов, крысиный яд, бабушкины колготы… А по углам — паутина. И вот надо бы всю трухлявую, сгнившую дрянь выкинуть, а нужное оприходовать, но все никак не разберутся. Такое у меня примерно ощущение от Крыма.

KYKY: Вы постоянно живете в этом регионе. Расскажите, что такое крымские будни?

П. Б.: В бытовом плане это такая себе законсервированная советская действительность 80-х годов, которую изрядно потрепала украинская независимость, и расшатали имперские амбиции России. При этом, само собой, потрясающая природа, богатейшая история, культурное наследие. Беда в том, что, как я уже говорил, это не систематизировано, не учтено, не использовано. Оно где-то в сторонке; свалено, ветшает. Добавьте сюда многонациональность, различные взгляды, массу претензий с разных сторон — и получите брутальный коктейль, разложить который на ингредиенты весьма и весьма сложно. Но, тем не менее, Крым постоянно делят, и не просто хотят разыграть, а растащить, расщепить. Как следствие в том числе, происходит видоизменение культурного кода, образа мышления, сознания самих крымчан. Они мельчают, изнашиваются. Но все же, я уверен, это лишь промежуток перед серьезной инвентаризацией. Прежде всего, умов и настроений.

KYKY: Сейчас про Крым говорят в основном, с точки зрения политики. Интересно ли вам об этом читать, да и писать, чего уж тут…

П. Б.: Мне абсолютно не интересна политика. Это самая дутая, самая глупая и бездарная вещь на свете. Но как любая масштабная глупость она приносит слишком много бед и несчастий, самое страшное из которых — выедание «мозга» посредством отвлечения от доминантных, ключевых, системообразующих вещей. Жаль, что политика при всей своей пустоте так сильно влияет на наши жизни, видоизменяет, уродует их. События в Украине это проиллюстрировали как нельзя лучше.

KYKY: Хотели бы остаться в стороне от всего этого?

П. Б.: Я просто не могу остаться в стороне, стать посторонним аки Мерсо, этаким пассивным наблюдателем. Ведь идет война, реальная война. Не между Украиной и Россией, Киевом и Донбассом, а между добром и злом, здравым смыслом и бесовщиной. Это то самое сражение, где поле боя — душа человеческая, о которой писал еще Достоевский, и тут не получится быть где-то в сторонке. На войне нужно биться. И начинаешь с выбора оружия, отталкиваясь от того, что можешь делать ты, чем ты можешь быть полезен. Мое оружие — слово. И это вопрос совести — выйти на ристалище или нет.

KYKY: Сложно ли в этом всем смотреть на то, как однозначно трактуются события, которые по масштабу через несколько лет вполне могут претендовать на звание «исторических»?

П. Б.: Многие сейчас, к сожалению, декларируют однозначность: ты либо за этих, либо за тех. Ни шагу, ни симпатии в сторону. Но это глупость. Потому что не сомневаются лишь идиоты. И тем сильнее ощущение, что такое понятие как «сомнение» в принципе изъято из обихода. Все, похоже, знают, кто прав и кто виноват, потому так скоры на расправу.

А на досуге, ура, аллилуйя, можно поболеть за армию Новороссии или за силы АТО, будто за футбольные команды; выбрали любимчиков — и давай постить в социальных сетях «кричалки». Собственно, именно против этого я посредством своих публицистичеких текстов и борюсь прежде всего. 

Это война за здравый смысл, за вечные ценности, за право называться людьми, если угодно. Добро и зло не зависят от маркировки или от цвета флага; они интегрированы в каждого. Скажите, что я мечтатель? Но я такой не один. Да, и еще момент. Ведь это не политика — это наша жизнь. Просто мы стали называть все политикой. Женщине оторвало ноги — политика. Закопали расстрелянных мальчиков — политика. Памятник повалили — политика. Да, политика тут замешана, но гуманизм, воспитание, психология, этика, религия и масса других вещей замешаны не меньше.

KYKY: Насколько вообще сложно не стать судьей всех событий и поверить внезапно в непоколебимость своей правоты в оценках этих всех событий?

П. Б.: Мне близко выражение «осуждать грех, но не грешника». И как писатель, как публицист я исследую, борюсь, если угодно, с проявлениями греха, коему причина есть человеческие страсти. И мои статьи о происходящем в Украине — это статьи не о политике, а скорее уж о том, как эта мерзкая ядовитая тварь отравляет жизни людям.

KYKY: Сами не думали бросить свое ремесло и удариться в политику?

П. Б.: Себя в политике я не вижу. Мне предлагали сотрудничество с разными политическими партиями — я всегда отказывался. И лезть в эту зловонную жижу я не собираюсь. Потому что твердо знаю одно: даже хорошие, честные люди, попадая туда, мутируют и становятся мерзавцами. Так устроена система. Ибо нельзя служить Богу и маммоне.

KYKY: Расскажите про ваш новый роман «Учитель». Судя по маркировке «Том 1» — это проект какой-то глобальный в вашей жизни?

П. Б.: Ну, это не проект — я все же из тех наивных идеалистов-писателей, которые еще мыслят категориями произведений и при их написании мало думают о том, что нужно сегодня читающей публике, а больше делают акцент на то, чтобы посредством текста ответить себе на определенные вопросы и зафиксировать, преобразовать через свою линзу восприятия действительность, описав, исследовав ее. «Учитель» — это большая история, родившаяся из устного рассказа, при этом никак с ним не связанная. Моя двоюродная сестра лет 7–8 назад, когда я еще учился в первом своем университете, рассказала мне, что в их селе под Бахчисараем, на месте Альминского сражения — сейчас, к слову, там поизносившийся памятник, больше похожий на обмылок, и пасутся коровы; не понять, если не знать, что тут была великая битва — нашли труп девушки, татарки. И убил ее якобы русский учитель, с которой у нее был роман. Я, собственно, тут же бросился писать рассказ на этот счет, но ничего не вышло, а образ засел, не выходил из головы. Потом были десятки написанных мною рассказов, изданный роман «Книга Греха», посещение форумов, критика. И когда я знакомился с отзывами на свое, скажем так, творчество, то понимал, что в нем слишком мало Крыма. Да и Украины тоже. Хотя живу я в писательском клондайке, где и история, и антураж, и культура, и события — все способствует тому, чтобы об этом писали. Но не пишут. Балуются гиньолем, постмодернизмом, историями о любви, историческими триллерами, ура-патриотическими сагами, но где жизнь, где обычный маленький человек, где преобразования, которые он претерпел в независимой Украине за 23 года? Об этом я до зуда в кончиках пальцах захотел написать.

KYKY: И вы планируете уместить этот глобальный пласт истории в тетралогии?

П. Б.: Я уехал в деревню, и сел писать роман, очень скоро поняв, что четыре части — столько я задумал — не получится. Ведь каждая часть тянет на роман. По сути, каждая книга — это своя завершенная история в большом повествовании. Герой взрослеет, женится, видит смерти, делает карьеру, а фоном тому — преобразования страны. Так был написан первый том большой тетралогии «Учитель». Крымский том. Это юность героя — первая любовь, первые открытия, его быт в деревне. И его эмоции, его душа, внутренний мир — это экран, на котором отображаются события в Крыму, то, как жили там люди, в конце девяностых — начале двухтысячных. Когда читатель прочтет «Учитель, Том 1», то, полагаю, во многом поймет, от чего Крым сделал 16 марта тот выбор, который сделал. Он не должен соглашаться или не соглашаться — ни в коем разе, но материал для понимания будет. Первым томом я хотел напомнить крымчанам, как мы жили, и рассказать тем, кто на полуострове не был или был мало, как обстояли там дела. Но этот роман — ни в коем разе не агитка, нет. Он писался задолго до Евромайдана. Главным для меня было показать героя, его трансформации. Разобраться и в себе, и в окружении тем самым. Сейчас пишу второй том. Думаю, летом он выйдет. Летом следующего года.

KYKY: Расскажите вообще, как вы пишете свои книги. Это процесс поступательный? Или спонтанный?

П. Б.: Если говорить непосредственно о процессе, то обязательны две вещи: чашка чего-то горячего (кофе или травяной чай) в начале и музыкальное сопровождение на протяжении всего письма. Без музыки я не пишу. Ни прозу, ни публицистику. И последнее время я все чаще ищу места без интернета. Чтобы не было соблазна предаться серфингу по соцсетям. Или спортивным сайтам. Я распрощался с курением, алкоголизмом, другими вредными привычками, но определенная зависимость от интернета у меня есть. Дальше начинается труд, который принято называть кропотливым. Мне подозрительны элементы, которые заявляют, мол, им легко пишется. Может, и легко, но на выходе дрянь. Или слукавили они, когда сказали, что легко. Но есть и исключения, безусловно. Есть те, кто пишет так же блестяще, как и говорит. Это дар. У меня этого дара нет. Но есть желание учиться. Хотя самый смак, самый кайф, конечно, когда в процессе письма ты вдруг ловишь то, что принято называть вдохновением, и пишешь и пишешь, сам не зная, куда тебя приведет текст. Это классное ощущение, за которое и любишь писательство!

Ну, а сам процесс письма — это венец, конечно. До этого присутствует — должен! — сбор материала, накопление эмоций, заметок, образов. На самом деле, это непрекращающийся процесс, и он имеет свои побочные эффекты. Когда, например, я ругаюсь с женой или опаздываю на самолет, то первым делом думаю, как написать об этом.

KYKY: Литература на данный момент это скорее хобби или профессия? Или это для вас нечто большее, чем хобби и профессия?

П. Б.: Хобби — это нечто такое, чем занимаешься в свободное время, да? Если исходить из классического понимания. Я отдаю литературе всего себя. Я заражен и пропитан литературой. Так что не хобби. Но работа? С точки зрения механики, процесса, то, безусловно, да. Очень тяжелая работа. Колоссально и умственное, и физическое напряжение. Поэтому, а не только чтобы выпить и поэтесс за коленки пощупать, писатели и катались в санатории. Я, кстати, знаете, когда говорю об этом — о тяжком труде литератора, — некоторые возражают в духе: «Иди-ка ты грузчиком поработай, посмотришь, что такое тяжелый труд!». Так вот, я работал. И охранником, и на заводе, и даже в морге. Потому знаю, что физически писательский труд сложен. Спазмирует.

KYKY: В таком случае это работа получается?

П. Б.: Это не работа в полном смысле слова, потому что она приносит слишком мало денег. Приходится заниматься другими текстами. Это отвлекает, конечно, вносит некую грязь иного рода письма в письмо литературное. Но, что делать? Тем более, что мне грех жаловаться. Я пишу то, что считаю нужным, доношу мысли, и мне за это платят. Так что я рад. А литература — это дело, которому подчинена вся жизнь, и ты работаешь, чтобы была возможность им заниматься.

KYKY: Когда читаешь ваши тексты, то складывается ощущение, что некоторая жестокость у вас сочетается с изяществом. Можно ли сказать, что литература для вас — это поиск равновесия внутри себя?

П. Б.: И вне себя тоже. Равновесие есть в природе. Когда лев прыгает на лань, это жестоко, но вместе с тем визуально, если не знать цели прыжка, очень изящно. А природа — это одно из проявлений, видимых, Бога. Он, как известно, и милосерден, и справедлив. Это и есть равновесие. Грех — это же сделанное не к месту и не во время, то есть, крайность. «Не предавайся греху и не будь безумен, ибо зачем тебе умирать не в свое время?» — как сказано в Екклесиасте. Я это все к чему? К тому, что писательство — это одна из форм работы со Словом. Поиск себя, то самое внутреннее погружение. Жизнь сердцем, как написал бы Феофан Затворник, или точка сборки, как сказал бы Кастанеда. И в этой работе важен не только процесс, но и, прежде всего, то, ради, чего ты все это делаешь. Сорокин великий стилист, но за этим великолепным, изящным текстом — жестокая пустота. Так вот, важно, чтобы через жестокость — через колючую проволоку реальности — ты продрался к чему-то большему, великому, если угодно.

KYKY: Может ли вообще современная литература существовать без жестокости?

П. Б.: Можно, наверное. Так же, как прожить жизнь без семейных драм, уличных мудаков, войн, обманов и лживых политиков. Великая литература — это всегда трагедия, это всегда препарирование мира, и жестокость, как и изящество, одна из форм этого мира. Важно, кстати, не забывать, что мир — это лишь часть чего-то куда большего. И есть еще один фокус, который мне интересен. Красота и уродство — грань тонка. Так же как между благими намерением и адом, который оно может разверзнуть. Мне интересно понять, посредством текста, где проходит эта грань, и как соблюдать баланс, равновесие, да.

KYKY: Если бы был шанс учредить какую-либо премию, то какой бы она была, доверенной вам?

П. Б.: Честной. Это главный критерий. И разнообразной в выборе членов жюри и тех, кого они будут судить. Никакого кумовства, никакого братания. А формат? Ну, знаете, я бы сделал его на манер музыкальных премий. Вроде «Грэмми» или «MTV Awards». Разные номинации: «Лучший роман года», «Лучший рассказ года», «Лучшее стихотворение года», «Приз зрительских симпатий», «Дебют года» и так далее. В поэзии, прозе, драматургии. Издания, перформансы тоже бы награждали. Это была бы реально отличная премия!