Человека, который научился создавать себе проблемы в Минске, московская жизнь перестает трогать. Ее зловещие призраки, состоящие из невменяемых толп, пробок и таджиков-гастарбайтеров трансформировались в один большой призрак «крымнаша» — моя поездка совпала с разгаром инфо-войны после крушения Боинга. Одно из первых впечатлений — мужчина в метро с газетой «Комсомольская правда» с прекрасным заголовком, вмещающим в себя всю суть современной журналистики: «Малазийский Боинг мог быть сбит украинским истребителем» — то есть мог быть, а мог и не быть — каждый понимает в меру своей распущенности. Но мне до «Комсомольской правды» дела нет. Я еду в редакцию «Сноб» на стажировку. Какие три первых ассоциации приходят вам в голову при упоминании «Сноба»? Скорее всего, $150 млн Михаила Прохорова, потраченных Владимиром Яковлевым на запуск проекта, социальная сеть для миллионеров и топ-менеджеров и термин global Russians — в тусовку «Сноб» входят космополиты, еще не забывшие русский язык. Редакция находится на верхнем этаже шоколадной фабрики «Красный Октябрь», и лестница в «Сноб» высока и неудобна: пока взберешься, выплюнешь сердце. По соседству со «Снобом» находятся редакции «Дождя», «Слона», «Большого города» — всех тех либеральных российских порталов, которыми мы увлекаемся в Минске.

Один из журналистов редакции «Сноб» — питерский писатель Евгений Бабушкин, который за публикацию рассказов получил премии «Дебют» и «Звездный билет», а также премию журнала «Октябрь». Он переехал в Москву три года назад из Питера, где, по его словам, зарплаты журналистов гораздо ниже. Женя работает редактором отдела информации «Сноба», но выглядит он как поэт: волнистые волосы, цветные брюки, клетчатая рубашка. Во время моей стажировки в «Снобе» мы с Женей быстро нашли общий язык, и он сразу взял курс на покровительство, играя роль старшего русского товарища, что меня в принципе устраивало: я никого не знаю, робею, как беленький зайчик, а потому было удобно спрятаться за Жениной спиной, внимательно наблюдая, что будет происходить. Когда я только собиралась в Москву, Женя предупредил меня, что у «Сноба» дела идут не очень хорошо. За такие формулировки сразу становится стыдно: ты будто хотела предложиться им с колонками за гонорары, и тебя сбили на подлете. Я ответила сгоряча: «Я же еду не за вашими делами, я за вдохновением». В первый мой день в «Снобе» Женя вспомнил пожелание и предложил съездить с ним на летнюю школу журналистики под Дубну на берег Волги, которую организует журнал «Русский репортер», мол, ищешь вдохновения — тебе туда.

Летняя школа под Дубной

Рабочий день в «Снобе» кончился. Перед нами была Москва, тоскующая от валящейся к чертям концепции счастливого потребления. Я все чаще думала про цифры, которые будет стоить мой обед: рядом с фабрикой «Красный Октябрь» по Берсеневской набережной находится ресторан итальянского шефа Валентино Бонтемпи, где средняя цена за блюда начинается с 50 долларов. Женя Бабушкин, будто прочитав мои мысли, предложил рандеву в фастфуд «Крошка-картошка». Он сказал: «У тебя должно быть рухнул шаблон: не могут члены редакции „Сноб“ есть ланчи за 150 рублей». Действительно, мы ели картошку на лавочке с видом на Храм Христа Спасителя, и я думала о том, сколько же можно протянуть на фастфуде и как ты будешь выглядеть лет через десять? Скоро фольга с картошкой полетела в мусорку, и мы с Женей поехали за билетами в Дубну. В метро обсуждали московское общество потребления. Женя привел в пример Стокгольм, где 70-летние старики на площадях танцуют вальс. «Покажи мне старика в вагоне», — предложил Женя. Я указала на седого мужчину, который от усталости прислонился лбом к двери вагона. «Этому человеку лет пятьдесят, — сказал Женя Бабушкин, — в Москве все выглядят старше. Она не приспособлена для больных и убогих. Хорошо выглядят только те, у кого есть деньги».

Уникальность Жени Бабушкина в том, что он социал-демократ, трудяга и писатель. Если бы не было последнего пункта, он бы в идеологию «Сноба» попросту не вписался. Или расхреначил бы ее к чертовой матери идеями равенства и общества для больных и убогих. Мне кажется, только поэт по натуре может позволить себе бережное обращение с наследием Владимира Яковлева. Выбрав момент, я задала ему главный вопрос: что его держит в «Снобе»? Женя начал вспоминать, как работал на телевидении в Питере, в криминальной хронике, и ему там нравилось. В одном из сюжетов нужно было показать компанию парней, которые шли зимой мимо вагона, увидели, как внутри что-то блестело, и разгромили двери. Думали, что там платина, а это оказался цинк, самый дешевый металл. Они вынесли тонны этого цинка, и у них на морозе ладони примерзли к металлу. «И вот я приехал, они стоят с этими ободранными руками и объясняют: «Там блестит, блестит!» Я ответила Жене, что именно такие человечные истории вдохновляли мерзавца Чехова, а он добавил:
«Как говорил современник Чехова Станиславский, «играешь злого - ищи, где он добрый». И в этом великое мастерство актера. Мне кажется, «Снобу» не нужны такие истории». «Почему?» — удивилась я. «Действительно, почему? — продолжал рассуждать Женя, — «Сноб» — это ведь свобода».

База отдыха центра ядерных исследований

Приехав в Дубну, мы остались на станции ждать религиозного публициста Андрея Васенева, который должен был довезти нас на ретро-мерседеседо летней школы «Русского репортера». Где-то недалеко раскинулись три деревни: Сатурн-1, Сатурн-2 и Прогресс. Скоро Васенев отвез нас на заброшенную базу отдыха центра ядерных исследований. Именно здесь собираются журналисты всея Руси. Семинары длятся несколько недель, на них приезжают известные гости: профессора и редакторы действующих изданий. И все бы хорошо, но когда я увидела условия, в которых проходят лекции, у меня к глазам подкатили слезы.

Бабушкин не предупредил меня, что выглядит база отдыха ядерщиков так, будто те, уходя, оставили тут бомбу замедленного действия.

Я пытаюсь объяснить Жене так, чтобы его не обидеть: для функционирования сайта KYKY мне нужны следующие вещи: доступ в сеть, розетка, кофеин и зона для курения, находящаяся не дальше 50 метров. Иногда еда, сон и душ. На летней школе добрая половина пунктов выпадала. Женя ответил, что, по его мнению, белорусы — вроде британцев. «Представь человека, который родился вон на том берегу Волги, — Женя указал рукой на закат, когда мы вышли постоять у реки, — и человека, который родился в Москве. Это же как разные виды обезьян: есть макаки, а есть серебристые шимпанзе — они никогда друг друга не поймут». «Резонно», — согласилась я.

После меня познакомили с редактором отдела науки «Русского репортера» Григорием, который организует летнюю школу. «У Гриши есть теория происхождения мира, которую он выражает тремя словами: Бог, жопа и зеркало», — говорит про Гришу нам журналистка, которую мы взялись подвезти в Дубну по дороге назад. Гриша выглядит как человек не от мира сего: умный, в полудетском взгляде читается ученая беспомощность. У работников «Русского репортера» он — уважаемая личность. На мой взгляд, именно такие люди и занимаются наукой в России. Именно они чувствуют физическую потребность отгородиться от мира, нелепого, жестокого и непонятного. Приведу пример. Рядом со мной в импровизированном домике из фанеры жил университетский преподаватель с женой. Утром он попросил у организаторов гвозди и зачем-то занавесил проход с двух сторон от своей двери двумя одеялами: если раньше я попадала в комнатушку по лестнице, то теперь нужно было карабкаться без ступеней с обратной стороны. Разваленный домик для ядерщиков волонтеры школы красили вонючей масляной краской. Каждый раз, когда я выходила из домика передернуть сигарету, на меня набрасывался кто-нибудь из оргкомитета: «Нельзя курить!»

Я не понимала, почему на территории, где адски воняет краской, где вместо туалета — дырка с говном, нужно уходить курить за сто метров к реке Волга? Говорят, в России за курение на улице тебя могут посадить на трое суток, были прецеденты. Между тем, ребята в школе весело обсуждали даму из посольства, которую волонтер повела в преподавательский туалет доисторического типа. Она очень быстро вышла и сказала: «Спасибо, я потерплю».

«Посмотри, это же Майдан! Такая же стихийно-анархическаяорганизация», — с восторгом говорил Женя Бабушкин, объясняя мне, чем же ему нравится летняя школа. «Впрочем, на антимайдан в Луганске похоже», — добавлял он. Евгений Бабушкин посетил войну и посмотрел в глаза участников сопротивления с обеих сторон. Я не была на войне и даже на Майдане. Но на второй день под Дубной практически поверила в романтику разрухи. Моя проблема в том, что я никогда в жизни не жила бедно. Люди были говно, соглашусь. И впахивать приходилось, но ночью чаще ждал итальянский диван, а не койка в каморке на семерых. Поэтому мне невдомек, почему прекрасной летней школе не занять для студентов отреставрированный пансионат и не найти спонсоров. В рекламе столько шальных денег — особенно в России. Я не пойму: у Гриши, организатора, такая поза? Ведь восемьсот человек, пусть самой неплатежеспособной аудитории, — это много для «Кока-Колы», «Бёрна», любого сорта «Балтики», или что там пьют ребята. На мои вопросы Гриша отвечал на голубом глазу: «Так у нас есть спонсоры!» Так я узнала про путинский грант, который получила школа. Следы гранта были в том, что в домиках в этот раз провели электричество, а в кранах на улице была вода, которая стекала в выкопанные тут же песчаные ямы.

Ребят кормят три раза в день на полевой кухне гречневой кашей с тушенкой. У них выступают крутые лекторы, и для многих журналистов здесь есть шанс найти работу. Особенно эффектно смотрелись неплохие автомобили на парковке: кто-то из гостей приехал сюда на «Порше», кто-то на «БМВ». Наверное, Женя Бабушкин хотел мне показать, что журналистика — это не со звездами по ресторанам сидеть. Журналистика — это Кемерово, Челябинск, Ростов (в школе были ребята из всех этих городов). Журналистика — это значит ездить сначала на Майдан, а потом на войну в стан Стрелкова-Гиркина и искать дух анархо-стихийных образований под Дубной.

«Бог, жопа и зеркало»

Вообще, социал-демократическая идеология является очень удобной формулой существования для журналистов, которые ни в России, ни в Беларуси никогда не заработают достаточно денег, чтобы стать Дэвидом Леттерманом или Опрой Уинфри. Ну не можешь ты сегодня общаться с простыми работягами, а завтра — с миллионерами и не выбрать наиболее близкое тебе лично мировоззрение. В Минске есть хороший пример: журналист Андрей Диченко, заместитель главреда журнала «Я», который презирает общество потребления и находит правду и вдохновение в простых людях. Но Диченко тяжелее: он делает издание лайф-стайл. Жене Бабушкину повезло больше: он делает портал, золотым запасом которого являются умные мысли умных людей, не у всех из которых есть галстук «Бриони». На мой взгляд, Женя Бабушкин нашел идеальную работу: она дает ему возможность писать по ночам и публиковать написанное в печатный «Сноб», но презрение к самой идеологии снобизма заставляет его страдать. На летней школе Женя говорил молодым журналистам, что сейчас не время идти в профессию и либеральные СМИ ждет голод. К политике у Бабушкина отношение двоякое. По его словам, «86% русских, которые „за“ Путина — а это реальные 86%, не придуманные — будут срать на нас, даже если мы в „Снобе“ подадим какую-то информацию осторожно».

Слушая все это, я думала о том, что нам, белорусам, очень повезло. У нас есть бело-красно-белый флаг, ВКЛ, беларуская мова — за все это легко уцепиться и сказать: «Не мы сбивали Боинг».

Мы можем себе позволить критику, дистанцироваться от всей ситуации, они — нет. Кричать «Барак, защити меня от Путина» русские не будут. Каким бы вменяемым, интеллигентным, все понимающим и умным не являлся русский человек, как бы ни входил в 14% несогласных, в глубине души он поддерживает Путина и «крымнаш». Они варятся именно в данных исторических условиях: либо совсем не имеют своего мнения и живут, как страус с головой в песок (думают про котят и московское солнышко) — но копни чуть глубже и найдешь упертую гордость. А потому быть в России сейчас очень тяжело морально. Что до снобизма и гламура, то мне вспоминается случай, как я ехала в поезде из Вильнюса, купила самый дешевый билет на самый поздний пассажирский рейс. Моими соседями оказались золотые детки, возвращавшиеся из Паланги. Они смеялись над примитивным устройством туалета и отказывались упаковывать подушку в наволочку потому, что «в ней явно клопы». Я смотрела на них с презрением и жалостью. Мне было не ясно, почему они не купили себе билет на самолет.

Золотая девочка, моя соседка, легла спать без матраса, подушки и одеяла. Она надрывно кашляла всю ночь, пока проводница не укрыла ее солдатским пледом с теми самыми клопами — девочка перестала кашлять. Точно так же смотрел на меня и Бабушкин. Ему было не ясно, с какой целью я поперлась в лес, и пропасть между нами к концу путешествия стала шире, чем река Волга в Татарстане — в месте, на которое приходится самый большой ее разлив. Я оказалась большим снобом, чем он сам.