Биолог-генетик Анна Козлова заведует лабораторией фармакологии в Республиканском научно-практическом центре спорта, читает лекции в Музее науки Elemento и пишет научно-популярные колонки в разные издания. Стаж в науке – почти десять лет. Мы встречаемся у неё дома, в небольшой, здорово обставленной студии. Я сдерживаюсь, чтобы не зависнуть на полчаса у стеллажа с научно-популярными книжками: было бы больше времени, взял бы почитать половину.

KYKY: Как тебя забросило в науку? Случайность или осознанное решение?

Анна Козлова: Точно не случайность. Я в седьмом классе уже знала, в какой университет буду поступать, и специально ради этого сменила школу: перешла туда, где были лицейские классы при Международном государственном экологическом университете им. Сахарова. Я долго выбирала, куда идти: на медицинский, на биофак или куда-то ещё. Лечить людей я не хочу, но работать с ними интересно. В итоге выбрала Сахаровский как что-то промежуточное: с одной стороны, там много биологических дисциплин, как на биофаке, с другой – есть медицинские. Моя специальность – «Медико-биологическое дело».

KYKY: Расскажи, чем ты занимаешься.

А. К.: Есть такое направление науки – генетика профессионального отбора. То есть выявление специфических генетических маркёров, которые позволяют определить предрасположенность человека к занятию специальной деятельностью. В ней выделяют генетику спорта, которой в мире занимаются уже несколько десятков лет, она довольно глубоко внедрена в спортивную практику. В Беларуси это направление существует не больше десяти лет.

KYKY: Люди представляют себе работу учёных по фильмам. А как генетические исследования выглядят на практике?

А. К.: Мы берём специальные зонды – палочки с ватными наконечниками, идём к спортсмену национальной сборной, просим его открыть рот и скоблим за щекой – забираем клетки. Потом выделяем из клеток генетический материал и смотрим, есть ли там специфические маркёры. В мире исследования ведутся по двум направлениям. Первое – скрининговые исследования, когда ты обследуешь огромное количество людей той или иной профессии и выявляешь, какие у них есть особенности. Второе направление – когда точно знаешь, что ищешь. Например, ты точно знаешь, что есть белок, связанный с повышенной устойчивостью к гипоксии, и точно знаешь, какой ген его кодирует. Тогда ты целенаправленно исследуешь у всех людей именно этот ген и видишь: у одних людей есть генная мутация, которая делает их устойчивыми к гипоксии, а у других – наоборот, мутация, снижающая устойчивость.

KYKY: То есть за каждый признак отвечает какой-то конкретный ген?

А. К.: Всё было бы очень просто, если бы за каждый признак отвечал только один ген. Но для подавляющего большинства признаков это не так, они комплексные, полигенные. Один ген отвечает за синтез одного белка, и для того, чтобы различия проявились на уровне фенотипа (это как раз и есть совокупность признаков), нужно изменение целого ряда генов. Поэтому на практике и исследования тоже комплексные: например, они могут быть направлены на выявление генов, связанных с профессиональными патологиями. Скажем, есть три конкретных гена, которые довольно сильно влияют на то, как будет работать сердечно-сосудистая система человека: они связаны с предрасположенностью к гипертонической болезни, к гипертрофии сердца, другим проблемам. Если у спортсмена есть определённая мутация по двум из этих трёх генов, то он будет выносливым, с хорошим быстрым стартом, и в целом с ним, скорее всего, всё будет в порядке.

А если есть три мутации из трёх, то появляется высокая вероятность, что этот спортсмен в какой-то момент просто умрёт на дорожке от остановки сердца.

KYKY: Звучит, если честно, пугающе.

А. К.: Гены дают вероятностные характеристики. Обязательно ли эта мутация проявится и обязательно ли он умрёт – мы не знаем: это зависит от окружающей среды, от того, как выстроены его тренировки, какой образ жизни он ведёт. Но его генетика даёт предрасположенность к такой ситуации. Точно так же, по генам нельзя точно определить, что человек обязательно будет страдать от депрессии – зато можно узнать, что у него, скорее всего, будут преобладать конкретные особенности высшей нервной деятельности, высокая или низкая агрессивность, склонность к формированию аддиктивного поведения, высокий когнитивный потенциал даже в условиях сильного стресса.

KYKY: А я всегда думал, что темперамент складывается обществом, а не генами. Я ошибался?

А. К.: Есть такой фильм – «Гаттака». Мне кажется, он идеально воплощает всё то, чего боялись люди, когда начался проект расшифровки генома человека. В фильме показан мир, где освоить любую профессию можно в зависимости от того, насколько твои гены предрасположены к занятиям этой профессией. Общество там расслоено на две большие категории: те, кто может позволить себе заказать «дизайн» ребёнка до его рождения, и те, кто не может, а поэтому его зачатие и развитие проходит классическим методом. Реальной науке до такого уровня расшифровки генома ещё далеко, но мы занимаемся именно этим.

KYKY: А фармакологией в лаборатории всё же занимаются? Это у вас создают разрешённые антидопинговым кодексом препараты?

А. К.: Нет, разработкой самих препаратов мы не занимаемся, для этого нужны совсем другие лабораторные условия, другое лицензирование, другие специалисты и, главное, клинические испытания. Но мы, например, исследуем индивидуальные особенности спортсменов, которые определяют взаимодействие их организма с фармакологическими средствами, разрабатываем тест-системы для оптимального подбора препаратов. Это опять, во многом, про генетику – процессы фармакокинетики и фармакодинамики, вообще метаболизм в целом, довольно сильно детерминированы, и этим можно пользоваться. Спортивная фармакология, кстати, это не только про допинг. Это и коррекция иммунитета (который сильно страдает от интенсивных нагрузок), и адаптация к необычным условиям тренировок и соревнований (температурный режим, влажность, высокогорный климат, даже смена часовых поясов), и профилактика переутомления, и даже просто лечение спортивных травм и других профессиональных нарушений.

Чем живёт мировая генетика

KYKY: XX век вошёл в историю как век научного прогресса. Чего ждать от XXI? Куда движется наука?

А. К.: Компетентно я могу говорить только о биологии: к сожалению, я не знаю, что происходит в Большом адронном коллайдере, хотя и была там. У учёных уже есть представление о том, как выглядит геном человека и из чего состоит. Теперь наука всё глубже и подробнее исследует, как это работает. У нас есть гены, которые ассоциированы с болезнями, физическими возможностями или психическими характеристиками – с чем угодно. Это сложные комплексные системы, они не работают как тумблер – включил-выключил. Как правило, если выключается один тумблер, то включаются три запасных, и система продолжает работать как раньше. Задача учёного – понять, как это устроено и как этим управлять. Генетика профессионального отбора – это один из передовых аспектов биологии, это интересно, важно и перспективно. То, что в нашей стране она реализуется преимущественно в спорте – это первая ступень. Что такое спортсмен? Это человек, который постоянно подвергается высоким физическим и психическим нагрузкам. Поэтому ты берёшь геном идеального спортсмена, добавляешь к нему парочку генов, связанных с той же гипоксией – и получаешь идеального пожарного, добавляешь ещё пару генов – и у тебя есть почти идеальный солдат.

KYKY: И как скоро можно ожидать таких результатов?

А. К.: Опасаюсь теоретизировать на этот счёт. Мы уже проходили это в XX веке с космической программой: от фильмов и текстов того периода возникает фантастическое воодушевление и чувство: вот, мы запустили в космос шаттлы, теперь ещё чуть-чуть – и всё, space, the final frontier, вперёд, туда, куда не ступала нога человека, колонизация космоса и всеобщее счастье. Но «чуть-чуть» не получилось, как видим. Чтобы реализовать практический потенциал генетических исследований на уровне «Гаттаки», нужно просто огромное количество работы. Пользуясь терминологией Митио Каку, сейчас это «невозможность первого класса» – технология, сегодня ещё недоступная, но не нарушающая никаких известных законов природы, и вполне достижимая в этом веке.

KYKY: А что дальше? Программирование генома?

А. К.: Да, модификация генома – следующий этап.

Знаешь, на каждой лекции в музее я произношу фразу: «К сожалению, опыты на людях пока запрещены».

Мы можем модифицировать человеческий геном только в совсем-совсем незначительных пределах. Настолько малых, что их можно и не считать. Ещё одно важное направление – персонализированная медицина, и это тоже про генетику. Почему разные люди на одно и то же лечение реагируют по-разному, почему кому-то проверенная таблетка помогает, а кому-то нет, почему разным людям нужна разная дозировка лекарств, почему вообще в одинаковых условиях кто-то заболевает, а кто-то нет? Исследования в этой области, в основном, направлены на онкологию, полигенные заболевания – диабет, астму, заболевания сердца, шизофрению. Есть болезни, которые связаны с мутацией в одном-единственном гене – например, фенилкетонурия или серповидноклеточная анемия.

А полигенные заболевания связаны с нарушением функций многих белков (и, соответственно, генов). Чтобы их лечить, нужно очень хорошо разбираться в том, как они развиваются. Это реальность, которая ещё недавно казалась очень далёкой от нашего времени, но она приближается довольно быстро. Потрясающе, конечно – с одной стороны, какими темпами наука развивается, а с другой, насколько дискретно информационное пространство, в котором это происходит. Когда около двух лет назад я выступала на конференции в Киеве с докладом по спортивной генетике, во время кофе-брейка ко мне подошёл кто-то из докторов и с ужасом спросил: «Но ведь если то, что вы говорите – правда, то вся существующая система фармакотерапии несостоятельна, и необходимо всё менять!». Интересно, сколько из них сейчас поразилось бы идее personalized medicine, и сколько – лет через десять.

Ещё один вопрос, который меня очень интересует – это прионные заболевания. Это, пожалуй, единственное, что сейчас пугает меня и многих учёных-биологов, потому что это кусок биологической реальности, о котором мы почти ничего не знаем. Мой любимый пример – фатальная семейная бессонница, неизлечимое наследственное заболевание, при котором человек просто умирает от бессонницы. Никакого лечения нет, снотворные не помогают, никакого теоретического решения, кроме возможной генной терапии, пока не придумали.

KYKY: Как тёмная материя в астрофизике?

А. К.: Да, очень похоже. Мы знаем, что эти болезни есть, мы примерно понимаем, как это работает – и всё. Это единственные заболевания в мире, которые абсолютно неизлечимы и на 100% летальны.

Как дела у белорусской науки

KYKY: Всё, о чём ты рассказывала – персонализированная медицина, расшифровка генома – для Беларуси в далёком будущем?

А. К.: Боюсь, пока что да. Я стараюсь время от времени ездить на научные конференции в Европу или Израиль, даже если у меня нет никаких докладов – просто посмотреть, чем там занимаются и на каком уровне наука находится сейчас. Разговоры про белорусскую науку обычно звучат так: «Вообще-то, в мире уже есть летающие автомобили… Но зато мы делаем отличный асфальт, просто офигенный! Нет, ну не то чтобы делаем… Мы можем его сделать! Но до внедрения технологии нужно ещё пройти огонь, воду и бумажные трубы бюрократии». Те методики и технологии, которые у нас используются, во всём мире уже немножко «асфальт». Секвенирование всего генома в хорошей научной лаборатории – довольно рутинная процедура. У нас есть несколько секвенаторов мирового класса, но один запуск такого секвенатора стоит очень дорого, и у нас нет никаких проектов или исследований, которые оправдали бы эту цену запуска. Это фундаментальная наука, а на неё у нас практически не выделяют средств.

KYKY: Насколько сильно мы отстаём от мира?

А. К.: Смотря по каким направлениям. Одна из самых оснащённых и современных организаций, которые есть в Беларуси – РНПЦ детской онкологии и гематологии в Боровлянах. У них хорошее оборудование, хорошие специалисты, они понимают, что делают, развивают современные методики и внедряют их в практику. Это центр, о котором знают, куда ездят лечиться люди не только из Беларуси. Они на мировом уровне.

KYKY: Но это скорее исключение, чем правило?

А. К.: Беларусь – это не то чтобы страна про науку. У нас делают упор на практические разработки, и это понятно: на фундаментальные исследования нужно очень много ресурсов, которых у нас нет. Это не плохо, это не повод ругать страну, просто нужно принимать это во внимание. И, например, реализовывать больше международных проектов.

KYKY: Много людей идёт в науку в Беларуси?

А. К.: Нет, не очень много. В магистратуру со всего нашего потока, более чем ста человек, пошло десять. Многие идут в практическую медицинскую работу, занимаются обследованиями, и на это есть причины. Первая из них – наукой невозможно заработать деньги. Средняя зарплата белорусского учёного – 2-3 миллиона. Жить на эти деньги невозможно, так что нужна ещё одна работа, а лучше две.

KYKY: Чем ещё занимаются учёные, кроме работы в лабораториях?

А. К.: Если у лаборатории всё хорошо, то там обычно идут дополнительные проекты, которые финансируются из Белорусского республиканского фонда фундаментальных исследований, из госбюджета по инновационным проектам, ещё откуда-то. Если ребята выполняют работу по нескольким проектам, то их реальные ежемесячные зарплаты немножко растут. Формально эту работу нужно выполнять в нерабочее время, это так называемая «наука второй половины дня». Но поскольку основной работы на восемь часов в день не набирается, всё делается параллельно.

KYKY: Откуда вообще берутся деньги у белорусской науки?

А. К.: Единственный источник финансирования – государственный бюджет. В той же России есть частные фонды – например, фонд «Династия» – но в Беларуси таких источников нет.

Я провела последний год, в той или иной форме объясняя людям, работающим в министерстве, почему они должны дать мне денег.

Сидишь и бесконечно пишешь проектные заявки: «Дорогие друзья, мы делаем очень важную и нужную работу! Мы знаем, что вы ни черта не понимаете в науке, но практические результаты наших исследований будут вот такими, и всем станет хорошо: вам, нам, спортсменам, а уж белорусской науке будет просто великолепно! Пожалуйста, дайте нам денег!» Это довольно смешная работа. Приходится заниматься популяризацией науки на бюрократическом уровне.

KYKY: Результатов этой работы нужно ждать долго?

А. К.: От нескольких месяцев до года. Заявка рассматривается на нескольких уровнях: отдельно теми, кто разбирается в деньгах и экономике, отдельно теми, кто что-то понимает в науке и может поставить экспертное заключение по научному проекту, и отдельно теми, кто вообще видит, какие заявки поступают и какие проекты рассматриваются, насколько темы дублируются.

KYKY: Что белорусская наука реально дала миру в последние годы?

А. К.: Давай, я отшучусь, что всё это под грифом секретности, ладно? Тем более, что всё самое интересное, чем мне приходилось заниматься в последние несколько лет, действительно имеет тот или иной гриф. Это обидно, но это правда. А вообще белорусская наука даёт миру очень неплохих учёных или, как минимум, квалифицированных технических специалистов. Скажем, после опыта работы в детской онкогематологии наши цитогенетики нарасхват, с тем объёмом и качеством рутинной работы, которую они делают.

KYKY: Денег нет, бюрократия непробиваема, наука отстаёт, а её результаты прячут. У тебя не возникало мысли уехать куда-то и работать там?

А. К.: Конечно, возникала. Сейчас я связана распределением после аспирантуры, но и в срок распределения я планирую поехать куда-нибудь на стажировку. Я занимаюсь наукой десять лет, я знаю, чего хочу, и знаю, куда нужно двигаться. К сожалению, это движение не здесь, как бы мне ни хотелось остаться.

«Учёные и популяризаторы науки – это новые рок-звёзды»

KYKY: Расскажи, как ты попала в музей науки Elemento?

А. К.: Я очень люблю музеи науки и техники. В любой непонятной ситуации иди в музей науки и техники! Я хожу во все, во всех странах, в которых бываю. Когда они только открылись, я зашла к ним, осмотрелась и оставила свои координаты на случай, если смогу чем-то помочь. Через пару недель они позвонили и спросили, не хочу ли я почитать научно-популярные лекции для детей.

KYKY: Нравится с детьми?

А. К.: Дети – это очень сложно и страшно, если ты не привык с ними общаться. А я не привыкла: я читала лекции только студентам в университете. У большинства детей совсем короткий фокус внимания, их постоянно надо дёргать: «Вот, смотрите, смотрите! Обратите внимание! Это очень интересно!» К тому же любую тему для детей нужно переделывать и сильно упрощать, и это отличный вызов – а я люблю вызовы. Из всех своих детских лекций я больше всего люблю лекцию о мутациях на примере супергероев. Я рассказывала, почему лазерное зрение не может быть результатом мутации, а человек-паук и паутина из пальцев – вполне может. Всё прошло отлично, дети в восторге: «Ура! Халк! Люди-Х!» А потом какая-то девочка спрашивает: «Так что же, можно стать феей?» – и я как-то сразу потерялась. С другой стороны, культура комиксов, научно-фантастического кино и неограниченный доступ к информации (у всех в кармане есть интернет) удивительно корректируют то информационное пространство, в котором проходит детство современного ребёнка. Все эти мелкие дети, которые ходят в музей, знают, что в клетках есть ДНК, понимают, что такое мутации, и так далее. Мне очень нравится, что это такие же базовые штуки в их картине мира, как, скажем, яблоко. Или пылесос.

А. К.: А если с детьми приходят взрослые, то смотреть на них – отдельное удовольствие. Одна из моих лекций по развлекательной генетике была про всякие дурацкие и смешные названия генов. Скажем, есть семейство генов, которое называется hedgehog – ёжик (да, у нас есть ёжиковый сигнальный путь). А у аквариумных рыбок данио-рерио (на английском их называют zebrafish – прим.ред.) есть семейство генов с винными названиями: cabernet, merlot, chardonnay, riesling. Мутации в этих генах меняют количество гемоглобина в их крови, и у неё меняется цвет. И я выстроила эту лекцию таким образом, что про несколько генов рассказала, а про остальные спрашивала детей: «Как вы думаете, почему они так называются?»

И когда я спросила, к чему, по их мнению, приводит мутация в гене yuri gagarin мухи-дрозофилы, чей-то папа из заднего ряда спросил: «Неужели муха может продержаться в воздухе только 108 секунд?»

На самом деле всё не так красиво: у мухи просто нарушается восприятие гравитации и равновесия.

KYKY: А ещё лекции будут?

А. К.: С октября запускаем новый цикл лекций по генетике, развлекательной и не очень, для детей и для взрослых. Я буду рассказывать не только про супергероев и мутации в гене шардоне, но и про вполне серьёзные вещи – например, про эпигенетику и прионные заболевания. Кстати, даже если я уеду, то наверняка продолжу заниматься популяризацией науки на русском языке. Когда я начинала читать лекции в музее, меня здорово подстёгивала ещё одна мысль: из каждой лекции получается отличная глава книжки – наконец-то. Мои друзья из Института книги уже больше года уговаривают меня написать книгу, а я всё никак не соберусь.

KYKY: Научно-популярная литература сейчас на определённом пике: ей интересуются больше, её покупают лучше. Почему так?

А. К.: Потому что учёные и популяризаторы науки – это новые рок-звёзды! Мы должны сказать спасибо российскому фонду «Династия». Я с ними очень дружу, никто не сделал больше для популяризации науки на русском языке. У меня на полке – куча книг, выпущенных фондом, я начала покупать их ещё до того, как познакомилась с людьми оттуда. А ещё Институт книги совместно с фондом «Династия» учредили премию «Просветитель» за лучшие научно-популярные книжки, написанные на русском языке.

KYKY: Но «Династию» признали иностранным агентом, и было принято решение о её ликвидации. Что будет с фондом?

А. К.: «Династия» будет работать дальше, просто она перестанет быть российской организацией, перестанет иметь отношение к государству. А вообще с ней всё будет хорошо: будет премия «Просветитель», книжки будут выпускаться. Совсем недавно мы ездили на Байкал: «Просветитель» устраивал однодневный фестиваль, лауреаты прошлогодней премии читали там лекции.

И, конечно, это Байкал – мы все вместе смотрели на нерп. Нерпы такие милые, что вполне могли бы потеснить котиков из соцсетей.

KYKY: Популяризировать науку нужно?

А. К.: Мне всегда кажется, что если людям больше рассказывать про науку, про то, как устроен наш мир, то их жизнь станет лучше. На самом деле это наверняка не так, но мне очень нравится так думать. К тому же я control freak, а если понимаю, как всё устроено, это создаёт для меня иллюзию, что я могу контролировать окружающий мир. Так что для меня наука выполняет смыслообразующую роль. Она помогает мне справляться с окружающей реальностью. К тому же, это ведь действительно интересно. Вот, скажем, колода карт, сделанная CERN – они тоже очень много делают для популяризации науки. На каждой карте – фотография какой-то части БАК и описание того, что именно она делает. Поиграл несколько раз в покер – и знаешь всё про коллайдер!

KYKY: А писатели-фантасты много делают для популяризации науки?

А. К.: Да, как минимум, они привили интерес к науке кучки гиков, которые выросли и стали этими самыми великими учёными. Но, боюсь, сейчас людям менее интересно про это читать, к сожалению. Функциональная неграмотность, короткий фокус внимания – такова реальность.

KYKY: Не могу не затронуть тему женщин в науке. Как ты относишься к истории с Мэттом Тейлором и его рубашкой «в женщины»? И что насчёт заявлений Тимоти Ханта о раздельных лабораториях?

А. К.: Я думаю, людям просто фантастически нечем заняться! Человек вышел рассказывать вам про науку, про условные летающие автомобили, а вы цепляетесь к тому, что нарисовано у него на рубашке? Мне кажется, если бы все больше работали и меньше внимания уделяли таким мелочам, мир был бы гораздо более приятным местом. Я в своей жизни и в своей научной карьере ни разу не сталкивалась с дискриминацией. Я охотно верю, что она есть, и эта тема в целом важна. Но подход к ней и масштабы, в которые превращаются очень маленькие истории, кажутся мне не очень разумными. Это же просто рубашка, вы серьёзно? Всё ведь индивидуально: мужчины разные, женщины разные, и работать нужно не с мужчинами и женщинами, а с людьми, с учёными, с техниками.

Нужно разделять личность человека и его функцию. Когда ты работаешь, то работаешь с функцией, а когда ты общаешься с человеком вне работы, то общаешься с личностью. В функцию гендер не входит.