Філосаф і літаратар Ігар Бабкоў распавядае, як беларусы толькі пачыналі святкаваць Дзень волі ў 90-х
«90-я вельмі выразна разламваюцца на две часткі. У пачатку, пасля абвяшчэння незалежнасці, кожнае шэсце было святам, з атмасферай феерыі, амаль карнавала. Радаснага і крыху анархічнага. Людзі ішлі, каб сустрэць знаёмых, якіх маглі не бачыць некалькі год. Першая палова 90-х так і прамільгнула ў агульнай радасці. Першымі здарыліся «Дзяды», потым пачалі адзначаць і Дзень Волі. Далей, недзе з сярэдзіны 90-х пачаліся вулічныя шэсця, у самыя лепшыя часы на праспект выходзіла 25 000, 30 000 чалавек. Але зусім не «шчыльнымі радамі» – свята было раскіданае па ўсім горадзе. Блукалі кампаніі моладзі, музыкі гралі канцэрты, былі і палітычныя актывісты са сцягамі. У другой палове 90-х да радасці пачаў дамешвацца пратэстны настрой. Спачатку крыху, далей – усе больш і больш. 25-е сакавіка пачало лічыцца не столькі фэстам, колькі доказам таго, што ў краіне ёсць людзі, якія па-іншаму думаюць пра гісторыю, самасвядомасць і незалежнасць.
Нажаль, недзе ў канцы 90-х пратэстны настрой выцясніў радасць. Людзям пачало здавацца, што больш важна пратэставаць. Калі свята не мае ў сабе нічога светлага, яно ўрэшце становіцца ідэалогіяй, палітычным праектам. У другой палове нулявых з'явілася адчуванне страху і дыскамфорту. А за апошнія 5-7 год як свята 25 сакавіка канчаткова памёрла. Я нават не памятаю, калі мы з сябрамі апошні раз там сустракаліся. Мабыць, годзе у 2005-2006. 2010 год паставіў тлустую кропку над ўсім, і гэта вельмі сумна. Таму я вельмі рады, што новае пакаленне спрабуе вярнуцца да 25-га як да свята. Напэўна, за ўсе гады святкавання мне больш за ўсе запомніўся адзін з тастоў Валянціна Акудовіча. Аднойчы пасля мітынгу у невялікай кампаніі яму першаму далі слова. Звычайна пачыналі з незалежнасці і бацькаўшчыны, але Валянцін усё ж такі філосаф. Таму яго першы тост быў «за абарону дыскурсаў». І толькі другі – «за вашых і нашых жанчын». Тады ўсе вырашылі, што Акудовіч уступіў у свой позне-рамантычны перыяд».
Главный редактор Citydog.by Сергей Сахаров – про Позняка, студентов и тротуарную плитку
«В 90-х пойти на митинг или шествие было чем-то само собой разумеющимся. Особенно для студентов и школьников – да, как ни странно это звучит для нынешних властьимущих взрослых, у 13-14-летних парней и девушек могут быть свои политические взгляды, пристрастия и четко выраженное отношение к тому, что творят взрослые. Началось движение в начале десятилетия, пик пришелся где-то на 95-96-е года. В то время ходили очень многие, были и студенты первых курсов, и старшеклассники (как я тогда). Приходили самые разные люди, даже те, кто сейчас имеет бизнес и совсем другие политические взгляды, и ребята, которые спустя восемь лет после убегания от ОМОНа по дворам, сами начали работать в органах. Никто сильно не подавлял протестное движение, хотя мы, подростки, знали, что взрослым достается.
В 1996-м году начался мощный уличный движ, который чуть позже войдет в историю как «Менская вясна». 25-го митинг был вроде бы на Оперном. Я помню, что после около тысячи человек пошли «к телеку», хотели, чтобы дали телеэфир Зянону – хотя было понятно, что никто этого не сделает, а вот «кухталёў дадуць, як мае быць». И мы с друзьями ходили, концерт слушали. Это не считалось геройством – скорее показателем того, что у тебя есть позиция, что ты тоже причастен к этой истории. Спикеров мы почти не слушали, но понятно, когда выходил Позняк, все просто молились. Еще в лагере «околовластный» Геннадий Карпенко считался очень крутым оратором, хотя и был антиподом Позняка. Остальных слушали через пень колоду. Зато охотно смотрели на выступления музыкантов. В тот год у NRM вышел новый альбом с песней «Партызанская» – это был охрененный протестный гимн, который орали вместо лозунгов прямо во время шествий: «Мы партызаны, лясныя браты. Мы – партызаны, з вайной мы на «ты». А потом начинался хапун.
Самый ад пришелся на 99-й год: на многотысячном «Маршы Свабоды» на улице Пулихова началось настоящее побоище. ОМОН бежал на людей, люди бросали в ОМОНовцев камни, тогда же случилась легендарная история с метаниями тротуарной плитки в силовиков.
Из приятных воспоминаний – так как я по сравнению со своими сверстниками был более продвинутым парнем в околополитических тусовках, знал, кто и как выглядит из политэлиты.
Поэтому мы часто забегали вперед колонны, где шли самые крутые люди на митинге, и я показывал дружбанам, как выглядит Позняк, Наумчик, Быков – а мои друзья изумлялись. Забавно: это выглядело, как на свадьбах, когда малые дети бегают, пальцем в жениха и невесту тычут (улыбается). После митинга обычным делом считалось зайти на улицу Варвашени, 8 на Сядзібу БНФ за книгами, кассетами, разговорами».
Журналист Арина Сандович еще в свои 10 лет поняла, что милиция бывает очень разная
«На митинги я начала ходить вместе с мамой. В 90-х она работала в Академии Наук, рассказывала, что в ее молодости вообще не было самосознания. Еще в конце 70-х к ним по обмену приехали литовские коллеги и попросили рассказать немного об истории Беларуси. «Кто вы такие, беларусы?» – спросили они, а никто из компании не мог дать ответа на этот простой вопрос. Постепенно мама стала интересоваться беларусизацией, историей своей семьи. И вместе со мной пошла на свой первый День воли. 25 марта, 96-й год, мне десять лет, я практически ничего не понимаю, но вижу перед собой очень много людей, которых не устраивает ситуация в стране после первых президентских выборов. Особенно не устраивает смена государственных символов и курс на интеграцию с Россией. Помню, тогда в толпе люди реально общались друг с другом, как братья и сестры. Каждый был готов помочь, поддержать, все стояли единой стеной. Поход на 25-е был своего рода маркером – ты видел знакомых, родственников и понимал – они «свои». Людей было так много, что казалось, еще чуть-чуть – и мы достучимся, победим. Мне запомнилась женщина лет сорока, с которой мама случайно разговорилась, когда вместе шли в колонне. Она рассказала, что не собиралась приходить, так как никогда не задумывалась о своей национальности. Но недавно со своим «российским» мужем смотрела телевизор, когда показывали кадры митингов, он сказал: «Какое-то быдло вышло. Тоже мне, беларусы – выдуманная нация». Ее это очень зацепило – она поняла, что больше не любит его, хоть он и просил прощения, уговаривал забыть.
Среди митингующих была легендарная женщина по кличке Галя-Спадчына, дочь подпольщицы. В 90-е ее многие знали: она торговала в переходах независимой прессой, и всегда ходила с БЧБ. Историй много, были и неприятные: в 96-м мы колонной шли к Оперному, на камеру всех снимал милиционер. Мама не выдержала и вспылила: «Снимаешь? Снимай, снимай. Пусть видят, сколько нас!»
Он глянул на нее, а затем – на меня и сказал: «Узнаем, где ты живешь. Придем, вынесем двери и изнасилуем твою дочь».
Мама опешила, поспешила к его начальнику, все рассказала. Он попытался помочь его найти и разобраться, но тот уже растворился. Мама рассказывала, что через много лет встретила этого «оператора» – он открыл маленькую лавчонку и торговал разной дребеденью. Милиция была разная: и те, кто откровенно «хотел крови», и адекватные люди.
Митинг в 96-м мне аукнулся уже в школе. Со мной в классе учился мальчик из проблемной семьи, однажды мама ждала меня после школы и случайно коснулась темы истории Беларуси с его бабушкой. А она оказалась из тех, для которых «Беларусь – это Северо-западный край». С тех пор ее внук начал жестко прессовать меня в школе. Даже других подговаривал, особенно моего одноклассника, который приехал с семьей из России. Он постоянно говорил, что таких, как я, нужно бить, потому что все, кто ходят на митинги, ненавидят русских. Лично для меня 25-е марта – очень значимая дата. Это день независимости моей страны, не будь которого, Беларусь могла бы повторить судьбу Республики Карелия – стать просто федеративной землей России, раствориться среди других народов».
Арт-активист Ника Выговская помнит, что в 98-м году у людей было меньше страха
«С моего первого 25-го марта прошло уже двадцать лет. 98-й год, я учусь в школе, на календаре – среда. Школьникам категорически запретили идти на митинг, а тех, кто пришел – просто заперли в классах и не давали выйти. Многие из нас знали, что будут запирать, поэтому заранее договорились устроить побег. Я в тот день официально в школу не пошла. Мы с другими «прогульщиками» помогали: пытались снаружи открыть окно тем, кто застрял в школе. Все получилось, и мы большой компанией (человек 15) с Уручья пошли митинговать. Среди нас были люди совершенно из разных тусовок: в то время были стычки между одним Уручьем и вторым, но именно 25-го все объединились и из чувства протеста пошли дружной несовершеннолетней компанией в сквер Янки Купалы.
Долгое время я не жила в Беларуси, сказать, как было в 2000-х, не смогу. Но я видела митинг в 2017 году: у людей, по сравнению с 98-м, появилось больше страха. Это неудивительно: невозможно смотреть, как одного бедного подростка сразу четыре ОМОНовца несут. Такое ощущение, что милиции было больше, чем народа. Двадцать лет назад мы ходили по улицам спокойно, а сейчас у людей не хватает духу, чтобы выйти в центр. Даже монашки на прошлом митинге побоялись идти на проспект, стали где-то сбоку на тротуарчике. У народа начался синдром крысы-чучундры, которая боится выйти на центр комнаты».
IT-консультант Глеб Рубанов о времени, когда народ еще давал отпор силовикам
«Митинги на 25-е марта в середине-конце 90-х были протестами конкретно против Лукашенко и его просоветской ориентации. Люди открыто требовали отставки президента, сворачивания диктатуры и союза с Россией. И всегда были готовы после разрешенного шествия пройтись неразрешенным маршем к резиденции или к зданию БТ. Уже тогда власти относились к народным митингам, как к потенциальной попытке революции (участники относились так же). В 96-м не разгоняли само шествие: толкучка с милицией началась, когда колонна митингующих пошла брать осадой телевидение с требованием прямого эфира. В те времена, если милиция пыталась проводить массовые задержания или атаковать демонстрацию, получала отпор вплоть до метания камней и мусорных урн. Если такого не было – то и демонстрация проходила мирно, хотя шумно и иногда с перекрытиями улиц. Насилие со стороны мирных людей всегда бывало только в ответ. Люди пели на митингах: протестного рока было еще больше, чем сейчас: Вольский с NRM, Кася Камоцкая с песней «Прэзідэнт, ідзі дамоў»... Михалок и ему подобные просто продолжают традицию, начатую «ветеранами». А Вольский вообще из этой традиции никогда не уходил.
В историческом смысле надо обратить внимание на 2000-й год, когда День воли не состоялся просто потому, что центр оцепили, и несколько сотен задержанных увезли в РОВД и на территорию части внутренних войск. Гребли всех, включая журналистов. Насколько я помню, ситуация была неоднозначная, потому что в итоге Лукашенко снял с поста министра МВД, в том числе и за перегибы при разгоне. Справедливости ради надо сказать: жесткие противостояния случались не каждый год. В конце 90-х и начале 2000-х люди еще ходили на митинги довольно массово, но уже без однозначной готовности к драке с милицией. Революционный пыл поутих. В 96-97-х годах еще была уверенность, что необходимо и возможно сбросить режим любой ценой. Потом постепенно приходило понимание, что режим так легко не сбрасывается. 25-е марта стало приобретать более символический и принципиальный характер.
День воли – праздник-манифестация определенных взглядов на развитие Беларуси, который со временем эволюционировал. Кто-то потерял интерес, кто-то до сих пор надеется на традицию протеста. Протест каждый год невозможен – поэтому дата эволюционно вызрела и кристаллизовалась в «праздник», хотя и с вполне конкретным идейным наполнением. Лично для меня 25-марта – символ борьбы за независимую, демократическую Беларусь. Священного трепета перед датой не испытываю, но уважение к ней имею. Не только потому, что в этот день объявили БНР – с конца 80-х эту дату упорно отмечают «наши» – те, кто за несоветскую Беларусь».
Гісторык, літаратар Вольга Бабкова брала на Дзень Волі маленькую дачку, калі тая яшчэ нават не размаўляла
«Кожны дзень 25 сакавіка быў вельмі хвалюючым. Чакалася вельмі радасная падзея, нягледзячы на тое, что часам яна сканчалася даволі трагічна. У маёй памяці 25 сакавіка згадваецца выключна як сонечны дзень, калі пад блакітным небам растае снег і над дарогамі бачныя нашыя сцягі. Я працую у тэатры Янкі Купалы, дзе у лютым 1917-м года ўпершыню адбыўся Усебеларускі з'езд, на якім таксама ўпершню са сцэны прагучала – «Няхай жыве вольная Беларусь!», «Няхай жыве беларуская Рэспубліка!». Усё гэта пачыналася там, дзе я зараз знаходжуся амаль кожны дзень. Цяжка нават уявіць, як амаль дзве тысячы дэлегатаў маглі змясціцца ў залі тэатра! Стогадовая гісторыя насамрэч знаходзіцца вельмі блізка для тых, хто даражыць сваёй краінай, хто разумее важнасць абвяшчання яе незалежнасці.
Памятаю, адзін з такіх святочных дней 25 сакавіка адбываўся ў скверы Янкі Купалы. На вуліцы ляжаў снег, але таксама ззяла сонца і было вельмі цёпла – як у Альпах. Нехта чытаў вершы, гралі музыкі. Здаецца, як раз гэты дзень скончыўся драматычна – шмат каго з удзельнікаў урачыстага мітынгу і мірнага шэсця збілі і адправілі ў вязніцу. Дакладна памятаю, што яшчэ быў жывы цудоўны Сяргей Вітушка – заснавальнік легендарнага моладзевага аб'яднання «Талака». На той момант ён быў не вельмі здаровы, але на свята прыйшоў.
Мы пачалі браць на гэтыя святы дачку Ганну, калі яна нават размаўляць амаль не ўмела. Затое радасна танчыла! Калі казаць пра мітынгі пасля нулявых, то яны змяніліся. Спявалася таксама радасна, але было і адчуванне нейкага загону плошчы Бангалор. Тады думалася, што раней было больш натхнённа. Нядаўна адбылася прэзентацыя архіўнага рамана Сяргея Шупы – «Падарожжа ў БНР», які вельмі простымі словамі распавядае і паказвае шлях гэтай няпростай гісторыі. Выдатная кніга! Вельмі чакаю 25 сакавіка і сустрэчу каля Опернага тэатра. Спадзяюся, што ўсіх нас аб'яднаюць магутныя спевы, якія там прагучаць».
Журналіст Анастасія Рубанава ўспамінае, як збегла з аўтазака ў 2000-м
«У пачатаку нулявых я працавала ў газеце «Беларуская маладзёжная». Звычайна на такія акцыі мы хадзілі амаль усёй рэдакцыяй. На Дне волі адчуванне свята было, але такое, нервовае, бо заўсёды чакаўся хапун, і мы рабілі стаўкі, колькі людзей на гэты раз затрымаюць. Затрыманні былі заўсёды. Дарэчы, дзіўна зараз узгадваць: фейсбукаў тады не было, інтэрнет быў не так распаўсюджаны, ніхто не стрыміў. А газета выходзіла раз на тыдзень, і калі не пашанцуе, яна магла з'явіцца ў шапіках, калі нават ужо і суды над затрыманымі прайшлі. Але чыталі, інфармацыя была патрэбна хоць і са спазненнем. У 1999 годзе ішлі, калі не памыляюся, з плошчы Якуба Коласа па праспекце ў бок Опернага. Было сонечна і шматлюдна, традыцыйна спявалі фронтаўскія цётачкі. Моладзь гарланіла палітычныя непрыстойнасці, іншым разам заглушаючы «Жыве Беларусь». Да месца мітынгу дайшлі не ўсе. Мітынг прайшоў, як звычайна: перадалі прывітанне ад Зянона, казалі пра абуджэнне і шлях да волі.
Больш запомніўся 2000 год, калі адбыўся масавы хапун, журналістаў пачкамі ў аўтазаках вывозілі ў нейкі ангар за Мінскам. На прыступках філармоніі мы з калегамі раздавалі людзям сваю газету. Вельмі хутка мяне, маю сяброўку і калегу Альку Навасёлкіну схапілі і кінулі ў аўтазак. А пасля быў вельмі драматычны момант, які я ніколі не забуду.
На тую акцыю прыйшоў мой папа. Калі аўтазак паехаў, ён бяжаў следам і крычаў: «Насця! Насця!» У яго тады былі праблемы з нагой, ён храмаў…
Я глядзела на яго ў вакенца аўтазака і абяцала сябе, што больш ніколі не дапушчу такога. Крыху ад'ехаўшы, аўтазак спыніўся, каб дагрузіць яшчэ журналюг. Гэта былі польскія тэлевізіёншчыкі. Яны пачалі спрачацца з амапаўцамі наконт сапсаванай тэхнікі, дзверы аўтазака пры гэтым заставаліся адчыненымі. Я кажу: «Алька, давай!». І мы ціхенька выйшлі, стрымліваючы сябе, каб не пабегчы. Так i сышлі.
Яшчэ памятаю Дзень Волі ў 2006 годзе. Тады я ўжо працавала не ў журналістыцы, таму статус знаходжання на несанкцыянаванай акцыі быў іншым. Мне не спадабалася. Зразумела, што цяпер хапаюць і судзяць усіх, нягледзячы на пасведчанне, а раней наяўнасць журналісцкай коркі давала ілюзію абароны. Было няўтульна. Пусты перакрыты праспект, народ хаваецца ў «Цэнтральным». Калі АМАПаўцы пачалі наступаць, грукаючы ў шчыты, стала страшна. Мы наўмысна не нарываліся, не лезлі на ражон, бо дома заставаўся сын і хворая маці мужа. Таму на мітынгу ў Купалаўскім скверы папрысутнічалі, але пра бойку і затрыманні на праспекце Дзяржынскага даведаліся ўжо потым. У 2007 годзе Дзень Волі мы сустрэлі ў Кіеве. А калі вярнуліся ў Мінск, убачылі расцяжку кшталту «Са святам Вясны і Незалежнасці» ад БРСМ. Вельмі здзівіліся. Дарэчы, мне здаецца, што заўсёды на Дзень Волі ў Мінску было сонечна. Спадзяюся, так будзе і гэтым разам».
Мастак, музыка і паэт Андрэй Такінданг – пра тое, чаму людзі расчараваліся ў мітынгах
«Першыя дзіцячыя ўспаміны з мітынгаў – мора людзей, рыцар са сцягам на кані і адчуванне свята – гэта былі 90-я. Чым бліжэй да нулявых, тым больш небяспечнымі быў ўдзел у вулічных акцыях. Міліцыю замяніў АМАП і спецназ. Пасля мітынгаў з аднакласнікамі мы распавядалі, хто і як уцякаў ад праваахоўнікаў, мітынгі былі своеасаблівай ініцыяцыяй для юнакоў і дзяўчат. Грамадства віравала, мы верылі ў хуткую перамогу, свабоду і рок музыку. Але гадоў 17 таму асабліва брутальна разагналі Дзень волі. Памятаю, на Якуба Коласа амапаўцы пры затрыманні надавалі па галаве, за тое, што крыкнуў «Жыве Беларусь», пасля выклікалі ў міліцыю на разбіральніцтва, але з каледжа мастацтваў не выгналі. Здаецца, па тым татальным разгоне ўлада адчула моц, і вулічныя акцыі пачалі аціхаць.
З нейкага моманту я страціў ранейшую веру ў заклікі і грамадскую свабоду, прыходзіў на мітынгі проста, каб не было потым сорамна. Сярод маіх знаёмых быць палітычна актыўным стала непрыстойна. Ствараць культурніцкія праекты, займацца дабрачыннасцю, пісаць вершыкі, рабіць нацыянальны бізнес, ладзіць фэсты – так. Хадзіць на мітынгі пад старымі лозунгамі – не. З аднаго боку, зняверанню спрыяў гвалт дзяржавы, з другога боку – палітычныя актывісты з 90-х выглядалі архаічна. І паколькі палітычнае жыццё так і не стала магчымым, а паўстане ўсё ніяк не пачыналася, грамадская энергія перайшла ва ўмоўнае хіпстарства, іранічную музыку, вышымайкі і падарожжы. Здаецца, вулічныя акцыі не займелі відавочнага палітычнага дзеяння, але магчыма, дзякуючы ім мы дагэтуль маем адносныя свабоды і самапавагу».
Журналіст Валера Руселік распавядае, як 25-е сакавіка адзначалі ў Гародні і калі ён упершыню ўбачыў разгон у Менску
«Свой першы Дзень Волі я адзначыў у 1997-м годзе. Мне было 15. Я толькі-толькі перайшоў на беларускую мову, а потым далучыўся і да «Маладога фронту». Але той дзень зусім ня памятаю – у другой палове 90-х акцыяў у Гародні было багата. Другi Дзень Волі ўжо запомніўся. Мы парасьцягвалі плякаты і сьцягі, гамонім зь людзьмі – сьвята! Мянты і кардоны зьявіліся пазьней, на пачатку нулявых. Звычайна народ зьбіраўся ў парку Жылібэра. Недзе ў 2000-м ці ў 2001-м я упершыню пабачыў мянтоўскія кардоны. Страху не было – адна цікаўнасьць: што гэта за дзіва дзіўнае, якое дагэтуль гарадзенцы езьдзілі прарываць на менскіх праспэктах? Неяк абыходзілася без малацілава. У Калоскім парку на Дзень Волі ў 2000-м замест сцэны паставілі цяжкавік, з кузава якога і прамаўлялі выступоўцы.
Памятаю, я распачынаў сьвята чытаньнем вершу Ніла Гілевіча, а за дрэвамі хавалiся працаўнікі Гарадзенскага ўнівэрсытэту, якія пільнавалі студэнтаў сярод удзельнікаў мітынгу.
Не заўважыць мяне ў кузаве па-над людзьмі было нерэальна, а таму празь дзень-два я ўжо быў у кабінэце дэкана. Але тады абышлося. У 2002, 2003 і 2004 гады таксама ўдзельнічаў у гарадзенскіх Днях Волі. Улады шрубы ўжо заціскалі, але атмасфэра сьвята захоўвалася. Усталёўвалі самаробныя шыльды на будынках, зьвязаных з БНР. Памятаю, увесь час загадзя прыдумваў нейкія крычалкі, каб весялей было. Вось адну памятаю з тых часоў: «Нам ня трэба іншай хаты – у сваёй мы справім сьвята!»
З шэрай змрочнасьцю я сутыкнуўся ўжо ў 2005-м, калі ўпершыню, натхнёныя «памаранчавай рэвалюцыяй» у Ўкраіне, мы паехалi на Дзень Волі у Менск. Там на пешаходным пераходзе адбылася першая сутычка з міліцыянтамі, якія не хацелі пускаць людзей на Кастрычніцкую плошчу. Адцягвалі скрываўленых назад і займалі іх месцы ў першым шыхце. Тады здарылася сьмешная сытуацыя. У нейкі момант у міліцэйскім кардоне ўтварылася дзірка, празь якую мы ўдвох з яшчэ адным гарадзенцам і праскочылі на плошчу. Прабегліся з дзесяць крокаў, азірнуліся: а там міліцыянты з дэманстрантамі ўсьцяж бадаюцца. Аніхто за намі не пабег! Ну й чаго тады было ў штурханкі цацкацца, калі ніхто на тую плошчу асабліва й не зьбіраўся?
Ну а далей – 2006, Плошча Каліноўскага, пасьля якой наскрозь хворы сачыў за Днём Волі ў Менску ўжо з Горадні праз інтэрнэт. 2008-2009 – Дні Волі ў Вільні. Ну а потым – толькі па працы: 2010 у Менску, як журналіст «Эўрарадыё», а далей – Варшава і «Белсат». А так хацелася б зноўку трапіць у Горадню...»
Журналист Алена Андреева День Воли всегда старалась отмечать как праздник
«Мой первый День воли случился в 15 лет в 2000-м году в Бобруйске, я только-только присоединилась к «Молодому Фронту»: у меня там любовь, а в городе начали заявлять о себе оппозиционные организации, о которых я прежде читала только в газетах. Мы недавно провели традиционную акцию на День Святого Валентина, нас было много, было шумно и весело, местами даже красиво. А на 25 марта 2000 года было запланировано даже небольшое шествие и акция на площади Победы. Как же приятно было встретиться и праздновать с приятелем брата, музыкантом из местной рок-банды, знакомой, которая шла на золотую медаль в школе и не побоялась прийти! Передо мной открывался новый мир, в котором были знакомые люди, но в новых ролях. И мы празднуем все вместе, раздаем листовки, поздравляем прохожих. А когда наступает время расходиться, взрослые предупреждают, что будет хапун, что милиция уже подогнала машины, а потому расходиться надо группами или хотя бы парами. Потому мама, нехотя соглашаясь на мой поход, приставила ко мне взрослую дочь родственницы и дала задание купить на рынке яблоки и туалетную бумагу. Мы убегали, а нас на ходу хватали под руки. По инерции я ещё полминуты бежала. В авто нас оказалось двое, и пока шла дозагрузка, я доставала из карманов значки с логотипами Марша свободы и наклейки «Стоп Лука» и запихивала между сидением и спинкой. В опорный пункт милиции я прибыла уже «чистой». Когда при мне обнаружили яблоки и туалетную бумагу, майор вывел меня на улицу и сказал нести все это домой. Я и понесла.
Мой первый минский День воли был в 2003-м, и тогда к нему в моем окружении готовились уже как к уличному противостоянию. В первые ряды шествия меня не отпускал мой молодой человек, который сам был на передовой. Я ходила по окраине акций, сообщала смсками о том, что мне удалось услышать из переговоров сотрудников в штатском, или о том, сколько спецтехники расставлено по дворам в окрестностях. В 2004-м любимый попросил о помощи в пошиве флагов ко Дню Воли. Обеспечил швейной машинкой и тканью. Днём я работала, а по ночам строчила на машинке. Нам тогда повезло арендовать квартиру в старом доме с толстыми стенами. Соседи терпели четыре ночи спокойно, а на пятую, когда я уже заканчивала, аккуратно постучали в стену.
Мы взрослели, и с возрастом ко Дню воли добавлялись традиционные праздничные атрибуты: то у нас собирались гости, то мы шли куда-то. Зачастую к нам приходили те, кто боялся участвовать в уличных акциях, но кого не оставляло ощущение праздника. Да и тем, кто приходил с акции замёрзший, бокал вина «за нашу и вашу свободу» помогал согреться. Ещё позже мы стали бронировать столик в ресторане, куда ходили семьями и даже с детьми – это был отличный повод достать парадные костюмы и просто побыть вместе. Мне всегда было непросто в этот день: с одной стороны, журналистская работа и обязанность оставаться «над схваткой», с другой – молодой человек (а позже – муж) и друзья, которые то на акции ходили, то ждали на бокал вина. Уже пять лет мужа нет в живых. А День Воли все больше становится рабочим».
Маркетолог Дмитрий Кураш считает, что День Воли уже не тот, но он все равно нужен
«Я ходил на митинги в начале 2000-х. Тогда все проходило так же, как и сейчас. Разве что в то время все пели «Тры чарапахі», а не «Воины света». Кричалки не изменились – по-прежнему люди скандируют «Жыве Беларусь», «Ганьба» и так далее. Больше всего из той эпохи мне запомнился День воли в 2005-м году: погода была мерзкая, пасмурная, дул сильный холодный ветер, нас собралось немного, тысячи две. Когда колонна была готова к шествию, подбежал ОМОН, и буквально через две минуты толпа разбилась на маленькие группки. Но главное чувство от этого 25 марта – полное разочарование и бессмысленность этого лицедейства. Я давно был вовлечен в историю несогласия с тем, кто руководит страной. Хотел в «Зубры» пойти, но меня не смогли записать – был совсем мелкий. Позже стал посещать оппозиционные мероприятия. Тогда и спал оппозиционный энтузиазм.
Когда тебе больше 18 лет, ты начинаешь понимать, что тот, кто орет с трибуны на митинге, может стать президентом, а тебе этого не хочется.
Нападки на Лукашенко тоже перестали впечатлять: и про то, что он диктатор, что отмывает деньги, стоит за пропажами людей, и что стране нужен тот, кто даст конструктивные предложения по изменению ситуации. Но это все еще не тот человек, что орет с трибуны. Да и тусовка на митингах сильно националистическая: во многих вопросах я с ней не согласен. Например, в спорах про язык. Лично меня не очень интересует беларуский как единственный государственный. В общем, лично для меня сам праздник 25-го марта не имеет никакого значения. Но я понимаю, что именно в такие дни мне представляется возможность выразить свое несогласие с существующим строем в стране. А я имею право на выражение своей позиции».
Літаратар Кастусь Касяк успамінае, як у школе за актывізм сына выгаворвалі яго бацькоў
«2003 год. Я вучыўся ў школе, 9 клас. На акцыі я і да гэтага ўжо хадзіў, але пра Дзень Волі ведаў вельмі слаба. Агулам атмасферка была цікавая. У лютым «Малады Фронт» ладзіў акцыю «Люблю Беларусь!», дык нас да вечара затрымалі ў школе. Проста так, каб ціпа ніхто раптам са школы туды не трапіў. Увечары была школьная дыскатэка з абавязковым наведваннем. А ў той час больш-менш актыўная моладзь ездзіла на Управу за майкамі, касеткамі NRM, сцяжкамі, кнігамі. Гэта было адно з нямногіх месцаў, дзе прадавалася ўсё беларускае. Мы паехалі пасля ўрокаў – я, мая дзяўчына і яшчэ адзін хлапец здаецца. Набылі бчб-сцяг ды прынеслі яго потым на дыскатэку. Ну ціпа раз нас не пускаюць, то вось вам падарунак. Потым была не самая прыемная размова з адміністрацыяй, але без наступстваў.
На Дзень Волі вырашылі ісці, бо акурат тады на ўроках гісторыі распавялі пра БНР. Гістарыца яшчэ падаравала вялікую падшыўку старых газет з артыкуламі ды тэкстамі у тым ліку і пра БНР. З нейкай газеты ці часопіса я выразаў фота Рады БНР ды прыклеіў сабе на вокладку дзённіка – глядзелася класна. Матывацыя ісці на Дзень Волі была простая – хацелася ўшанаваць памяць людзей, якія ў 1918 годзе аднавілі беларускую дзяржаўнасць. Акцыя была на плошчы Якуба Коласа. Мерапрыемства было не дазволенае, таму яго разагнала міліцыя. З аднаго боку плошчы з'явіліся амапаўцы, а з іншага – ля Алімпа пад'ехалі аўтобусы з танаваным шклом. Тады аўтазакаў яшчэ не было. У іх грузілі затрыманых, якіх потым завезлі на Акрэсціна ў прыёмнік-размеркавальнік. Я дзіўным чынам не трапіў у лік затрыманых, хаця хутчэй за ўсё іх школьнікі не цікавілі. Калі пачаўся хапун, я спусціўся ў пераход ды, захоўваючы спакой, пайшоў сабе спакойненька гуляць па горадзе. Ужо потым, у школе, нехта ці то заўважыў мяне, ці то проста настучаў настаўнікам – была яшчэ адна размова з адміністрацыяй. І нават на бацькоўскім сходзе класа пра мяне сказалі, што хлопец «чытаў не тое, што трэба», а цяпер і «швэндаецца па мітынгах».
Фотограф Алесь Мелеховец помнит ощущение «тебя не могут убить, но это не точно»
«2004 год. Объявили референдум про президентские сроки. Хотя мне было всего 17 и родители были против, я пошел. День Воли тогда был достаточно скромным и без происшествий, но он положил начало моему периоду «хождений» на подобные мероприятия. На митинге была атмосфера единения, дружбы. Казалось, что это единственное место, где можно легально и громко кричать «Жыве Беларусь!» с троекратным в ответ «Жыве!». Лично я особо ничего криминального не делал – тягаться с переодетыми ментами как-то не довелось. Пожалуй, самое «незаконное» из моих поступков – крик вместе со всеми на автомобиль с БТ-шниками: «Брахуны». Ну и фак им в стекло показал – кажется, это было уже в 2006-м.
Общее впечатление от 2000-х – Дни Воли со стороны людей были исключительно мирными, даже чересчур. Хотя люди разные приходили: была и организованная молодежь, и пришедшие по одиночке подростки. Я был из последних, что увеличивало мои шансы на задержание, но меня это волновало мало. Хватало и переодетых провокаторов, которые были пьяны и выкрикивали какую-то непотребщину. Один раз такой пассажир стал мочиться посреди проспекта. Все понимали, зачем он это делал – и просто игнорировали. А еще запомнился страх. Страх людей во время разгона, смешанный с ощущением беспомощности. Вроде логикой ты понимаешь, что тебя не должны убить, но, как сейчас говорят «но это не точно». Мне рассказывал один знакомый «боец», как они в 2006-м привезли на базу подростков, которых похватали на митинге. Им было 16-17 лет. «Становись к стенке, будем вас расстреливать», – говорит. Кто-то плакать начал, другой – описался. А он смеется, талдычит: «В воспитательных целях, чтобы больше не ходили». Непонятно, почему эти истории не рассказывают эти подростки. Хотя, такое вспоминать – приятного мало».
Журналист Павел Добровольский хорошо помнит палаточный лагерь 2006 года
Когда в Киеве происходила Оранжевая революция, я часами следил по прямым эфирам «Евроньюс». Мои первые осознанные выборы в Беларуси произошли в 2006 году. Во время президентской кампании массово издавали газеты, наклейки, музыкальные диски. В моей гимназии десятки человек ходили с оппозиционными значками. Учителя на это реагировали вяло. Единственное, когда уже митинги начались, в классах проводились пятиминутки политинформации, где рассказывали, что все происходящее незаконно и ходить туда нельзя.
19 марта 2006 года в центре Минска собрались десятки тысяч протестующих. Мы с мамой сидели около телевизора и смотрели включения по «Евроньюс». Спустя несколько часов после начала акции, телеканал дал прямой эфир и мы увидели, что на самом деле происходит в городе, сколько народу вышло на улицу. Я сказал маме: «Завтра тоже туда пойду». Начиная с 20 марта, ходил каждый день вплоть до 25 числа, но ночевал дома. Хорошо помню то время: неделю на Октябрьской площади стояли палатки, многие люди находились там круглосуточно, но в большинстве приходили под вечер и потом уходили домой ночевать. Было холодно, люди согревались чаем, играли на гитарах, читали стихи, пели, прыгали. Периодически приходили оппозиционные политики. Силовики в штатском дежурили по периметру, все контролировали. Человек десять с параллели сказали, что тоже пойдут на «финальный» митинг 25 марта.
После жесткого ночного разгона Октябрьская площадь оказалась перекрытой, и мы собрались в парке Янки Купалы. Людей было так же много, как и 19 марта.
Когда приехал домой после митинга, из автомобиля у соседнего подъезда громко звучала песня группы Чырвоным па белым «Не жадаю». Почти все пацаны с района были от нее в восторге. До сих пор наизусть помню. Когда зашел в квартиру, увидел в доме напротив большой бело-красно-белый флаг, который закрепили за форточку на кухне – и он развевался на улице.
Тот День Воли был первым и самым ярким в моей жизни. Потом я поступил на журфак и стал ходить на митинги в качестве журналиста, а это уже другое: практически не рискуешь оказаться за решеткой или избитым. Один раз меня заломали два ОМОНовца и запихнули в автозак, но я смог убежать. Во второй раз – догнали, отвели в какой-то автомобиль, но пришел человек в штатском, забрал меня оттуда, долго расспрашивал про учебу, семью, а потом завел на станцию метро, кинул жетончик в турникет и сказал: «Всего доброго, Павел».
В правильности своего выбора и взглядов я убеждался каждый вечер после митингов, глядя новости по государственным каналам. Вначале я возмущался откровенной лжи по телевизору: как они занижали количество пришедших, как показывали пьяных, хотя это была не оппозиция, а специально приведенные актеры, как якобы в палатках нашли наркотики и порножурналы. Но я быстро научился относиться к этому с иронией. По сути пропаганда оказалась слабой. Зрителей пытались убедить, что на площади митингуют за деньги. Можно подумать, в раю живем: нет никаких проблем и возмущаться нечем. Умные люди все всегда понимали».
Учитель и экспат Наталья Романова побывала в Минске 25 марта 2017 года и увидела «аттракцион» из автозаков
«Сейчас я живу в Англии, но моя дочь – в Минске. Приезжаю к ней редко: раз в год – полтора. Последний раз, в 2017 году, мой визит попал как раз на 25 марта. Мы пошли на митинг. Когда с дочкой вышли на проспект, первое, что увидели – огромное количество людей. Было понятно, что никто не заставлял их митинговать, все вышли «за идею». На улицах стояли очереди из спец-машин: в Великобритании тоже можно увидеть Riot Police Force (ОМОН по-нашему), правда, обычно только во время футбольных матчей. Страшно не было: я знала, что ничего неправильного не делаю, в конце концов, я же не футбольный хулиган (улыбается)! Наверное, если бы меня задержали, попросила бы сотрудников объяснить, на каком основании мирно гуляющего человека арестовывают. Было интересно, даже любопытно: я делала фото на фоне автозаков – не каждый день увидишь такую технику и ОМОН в боевой экипировке в абсолютно мирном городе. Хочу уточнить, что в Британии полиция не вооружена: сотрудники там следят за порядком, а не борются с гражданами. Вооружены только спец-отряды. Будь я одна, досмотрела бы «драму» в Минске до конца, но в тот момент я очень переживала за дочь, поэтому когда ОМОН побежал на людей, мы ушли с площади Якуба Коласа.
Бежали они страшно и молча. Только шорох от экипировки стоял. Мне эта картинка «Звездные войны» напомнила – как атака пришельцев.
Мы очень вовремя сели в трамвай: если бы не забежали в транспорт, нас могли бы задержать. Из окон увидели людей, бегущих от сотрудников с дубинками. Было ощущение нереальности происходящего. Будь на улице потеплее, я думала бы, что нахожусь не в Беларуси, а где-нибудь в латинской Америке – у нас просто не может быть такого. Сильного удивления не было: я в контексте политической жизни Беларуси. Так что увиденное никак не повлияло на отношение к стране. Даже наоборот: я узнала, что в Минске живут смелые люди. Думаю, они смогут что-то изменить, правда, только тогда, когда на улицы выйдет большинство – тогда и президенты начнут меняться».
