В Нью-Йорке недавно завершились гастроли белорусского «Свободного театра», прямиком из Лондона доставившего свою относительно свежую пьесу «Trash Cuisine». Спектакль проходил в культовом театре «La MaMa», на подмостках которого в 60-х и 70-х отметились практически все нью-йоркские фрики, звезды, музыканты и супергерои. Театр экспериментальный, провокационный и cправедливый – в их свежайшей само-презентации на сайте белорусский «Свободный театр» запросто соседствует с Филипом Глассом: действительно, Гласс именно там начинал свою карьеру, а белорусы свою – да, именно – продолжают. У меня La MaMa всегда ассоциировалась с давней историей про подлинность и Патти Смит – когда Патти пыталась играть в пьесе Джеки Кертиса, на нее вечно прикрикивали: не можешь уже нормально ширнуться обычной водой на сцене, шприца никогда не видела, что ли? обними ее как-то более страстно, ты что, с женщинами никогда не спала, что ли? Патти, смущенная и поэтому отважная девочка из Джерси, бубнила в ответ: иголок боюсь до смерти, никаких наркотиков не пробовала, с девочками ничего никогда не было и что с ними делать поэтому неясно.

Режиссер, нежный воспитанник уорхоловской «Фабрики», не верил: «Да ладно! Ты не лесбиянка, что ли? Как не пробовала наркотиков, что за фигня?»

Актриса из Патти вышла никудышная – оказалось, что никого, кроме себя самой, представлять на сцене она не умеет.

Драма подлинности в некотором смысле сопровождает и историю со «Свободным театром» – стремясь к своего рода документальной драматургии как минимум на уровне историй и нарратива (раньше это были личные истории жизни самих актеров, теперь это – громкие медиа-истории), они, с одной стороны, являют зрителю запредельную открытость, с другой – если правда состоит в том, что даже водой и понарошку человек ширнуться не может, то как ни притворяйся, а прожженный нью-йоркский зритель распознает в тебе чистую и непорочную девочку из Джерси.

Именно в поисках этой самой сияющей неподдельности я отправилась на спектакль «Thrash Cuisine», посвященный проблеме смертной казни в общемировом масштабе и фактически отталкивающийся от истории с минским взрывом 11 апреля 2011 года и последовавшим за ним хаотичным и точным залпом правосудия.

Три причины завернуться в мешок

Для США проблема смертной казни (как, впрочем, и любой случайной смерти от закона вообще – учитывая ряд недавних историй с приведшими к смерти полицейскими задержаниями афроамериканцев) является по-настоящему серьезной; к ней добавлена, впрочем, еще и истинно белорусская, абсурдная проблема невыдачи родственникам тел казненных людей. Весь холл La MaМa перед торжественной пресс-премьерой уклеен афишками и воззваниями, предлагающими подписать петицию на этот счет. Американцев вряд ли напугаешь Беларусью в смысле того, что в ней тоже казнят людей. Скорей, это даже роднит ее с Америкой: это в контексте Европы Беларусь – последнее государство с сохраненным институтом узаконенного убийства. А вот осознанно нарративизированая история о том, что тела казненных фактически исчезают (родственникам не сообщается о месте захоронения) – в этом есть некий дикий макабр, суровая и немного театральная (потому что пугающая, нереальная) правда – и от этого лондонская труппа и отталкивается, устраивая посреди гастролей показательный перформанс в даунтауне Манхэттэна: люди лежат упакованные в белые мешки, будто у городской ратуши расстреляли небольшую мирную демонстрацию. Актеры вкладывают в это два смысла: первый, по имени перформанса, «верните тело» (give a body back – именно так, как написано, через «а»), второй – ясное дело, политический: освободите политзаключенных, ведь их тоже может ждать такая участь.

Хотя, может, не все так однозначно – например, знаменитая нью-йоркская художница Йоко Оно тоже одно время сиживала на сцене во время выступлений своего супруга, завернутая в белый мешок. Мало ли зачем человек лезет в мешок, всегда на это есть уйма причин.

Это все шокирует и впечатляет как рядовых нью-йоркеров, так и критиков-завсегдатаев экспериментальных театральных шоу – и доподлинно неизвестно, сколько в этом всем осознанной манипуляции впечатлительным зрителем, а сколько – осмысленного неприятия и искренней яростной ненависти к тому, как у нас (и в мире вообще) все устроено. Возможно, это две совершенно невзаимосвязанные и равнозначные части восприятия спектакля. Во всяком случае, на премьеру пришла Лори Андерсон, после чего относиться к происходящему с положенной всякому белорусу, столкнувшемуся с неоспоримым успехом соотечественников, скептицизмом, решительно не получалось.

«Ты ж мая перапёлачка»

В начале спектакля франко-британский актер Филип Спалл, артистичный и роскошный, торжественно объявляет, что проведет зрителя всеми закоулками различных экзотических национальных кухонь – дикое кулинарное путешествие разворачивается одновременно с рядом по-разному поданных документальных историй о том, как люди узаконенно убивают других людей. Истории совершенно разные и как бы взятые несколько «рандомным» методом – это достаточно растиражированная из-за своей подчеркнутой, кинематографичной немыслимой жути история геноцида в Руанде, истязания и пытки периода обострения конфликта в Северной Ирландии (это 60-е, но для лондонского театра подобная тематика более чем необходима), записанные откровения палачей в Таиланде и еще немножечко ада и диктатуры, как водится.

Работа с документальным материалом «Свободному театру» удается не всякий раз одинаково впечатляюще и – скажем так – достоверно; однако именно в «Trash Cuisine» удачно реализовался качественный контраст между леденящим нарративом текста и показательно театрализованым, пафосным и помпезным зрелищем. Каждый документальный текст иллюстрируется сложным хореографически-драматичным этюдом – иногда это театр шизофренического, но утонченного абсурда в духе Тома Стоппарда или фильмов Питера Гринуэя (как, скажем, в моменте, где девушки, озвучивающие откровения палачей в Беларуси и Таиланде, хохочут, макая сочные клубничные ягоды в таз со взбитыми сливками, таращат глаза и со вкусом жестикулируют, будто обсуждают мальчиков и вечеринки, а не смерть и убийство как часть рутинной работы), иногда и вовсе нечто неописуемое – например, когда звучащий десятиминутный монолог правозащитника синхронно мимически «озвучивается» актерами, играющими посетителей и персонал уличного кафе – камера будто переносится за очередной столик, где в режиме веселой болтовни разбитная девица открывает рот, как под фонограмму, под серьезнейший текст – потом активизируется официант, читающий меню – потом следующий столик и так далее. История же относительно недавнего геноцида в Руанде и конфликта между племенами тутси и хуту рассказывается более прямолинейно, без красивых ассоциаций – пока звучит монолог женщины-тутси о том, как ее муж-хуту убил их общих детей, расчленил их и приготовил, Филип невозмутимо подбрасывает на чадящей сковородке ароматные, шкворчащие мясные ломти. Зрителю, судя по всему, должно стать тошно. Тем не менее, кто-то из рядом сидящих поводит носом, вздыхает и тихо говорит спутнику: «Черт, очень есть хочется – с утра ничего не ел. Надо будет потом в ресторан сходить».

В одной из сценок, где люди наконец-то не убивают и не мучают других людей, Филип просто рассказывает о знаменитом (прежде всего благодаря своей немыслимой жестокости) способе употребления французами крошечной певчей птички-ортолана, которого необходимо вначале ослепить, потом раскормить, после утопить в арманьяке, запечь и употреблять – непременно! – целиком, с накинутой на голову салфеткой, чтобы не было соблазна выплюнуть жесткую косточку (или, как утверждают некоторые, «чтобы скрыть от глаз Господа стыд и позор поедания столь утонченного живого существа»). Попутно актер на самом деле съедает небольшую птичку, комментируя происходящее из-под салфетки с набитым птичкою ртом. Убийство и употребление в пищу ортоланов (это какая-то разновидность овсяночки) во Франции запрещено, хотя некоторые повара лоббируют возвращение данного порочного блюда в меню – хотя бы изредка, раз в месяц, в режиме ритуала – Филип в Нью-Йорке ел простую перепелочку. Но зрителей перепелочка потрясла больше всего – у Филипа впоследствии несколько раз спрашивают, действительно ли он съел во время своего монолога настоящую птицу.

О том, действительно ли актеры пели настоящую «Купалинку» в травматично ожидаемой финальной истории про Владислава Ковалева, вопросов не возникает – присутствующие среди публики белорусы реагируют своеобразно и аутентично. Хоровод, «Купалинка», смерть, монолог матери Ковалева, зачитываемый поразительно бесстрастным, ненатуральным голосом – некоторых душат слезы, некоторые в бессильной злости бьют себя кулаком по голове, кто-то говорит: «О нет, только не это, зачем?» На самом деле, момент с «Купалинкой» при всей своей аутентичной жути и некоторой стыдности – очень показательный. Белорусам от него искренне плохо. Причем плохо физически. Белорус может спокойно слушать историю о том, как муж кормит мясом убитых младенцев свою жену и их мать, внимая запахам свежезажаренной говядины.

Белорус с неподдельным интересом смотрит драматичную историю про ирландскую партизанщину. Но хоровод с «Купалинкой» рвет его в клочья и превращает его в разобранную тряпку.

Объяснить это невозможно. Вероятно, данная часть спектакля рассчитана на интернациональных зрителей – а то, что белорусы при этом испытывают томление и муку, не в счет. Лично я не испытывала неудобств, когда зрителей знакомили с некоторыми обстоятельствами казни на электрическом стуле посредством нойзовой саунд-атаки, но когда зазвучала «Купалинка», мне показалось, что меня уже час как маринуют на электрическом стуле, топят в арманьяке и жарят на костре одновременно. Видимо, это что-то генетическое. Объяснить это все невозможно.

Из прочего же зрителя слезы выжимаются предельно ясным образом, через показательную нарубку горы лука на сцене в финале. Кажется, подлинность, в поисках которой я сюда пришла, наконец-то воссияла – театр и раньше коммуницировал со зрителями, но порой, на мой взгляд, немного бесчестно (особенно это ярко проявлялось в Минске, когда было просто невозможно встать и уйти, когда зрителя почти насильственно вовлекали в процесс). Нынче же никакого насилия нет: организм всякого человека – отдельная самодостаточная единица, и сам решает, включать режим «рыдания» или нет. Если ты не разрыдался от «Купалинки», о бессердечный белорус, ты заплачешь от лука: но это, во всяком случае, будут честно добытые нами слезы. Никакой лжи.

Не из мертвых детей, просто лишнее

Разумеется, способ подачи серьезного и важного текста через метафору нескончаемого пиршества, которая одновременно активизирует свое другое значение – люди едят людей, мы убиваем друг друга – далеко не нов, кажется, именно что Гринуэй как минимум занимался тем же самым (не говоря о Сорокине и прочих российских постмодернистах). Но, видимо, белорусам было важно высказаться на эту тему. Особенность их подачи, как минимум, в неожиданно мощной хореографии (видно, что с актерами поработал хороший специалист) и наличии некоего основного голоса-конферансье – собственно, белорусские актеры практически не озвучивают спектакль, работая, скорей, всем телом и мимикой, нежели голосом и текстом. «Звучат» же англоязычные актеры – Филип, американка Стефани Пан, австралийка Эстер Мугамби (обе еще и великолепно поют, цитируя Шекспира на атональный манер а-ля Шенберг). Поэтому спектакль, как ни странно, смотрится, скорей, как приезд некоего лондонского театра – но не минского. Деликатное, утонченное тематическое сочетание насилия и высокой кухни в контексте некоего безымянного, усредненного белорусского театра неминуемо бы скатилось на уровень пошлости и пафоса – но здесь все приправлено жестковатым и саркастичным британским юмором. Впрочем, в смысле юмора британцы, скорей, ближе белорусам, нежели простодушным и прямолинейным американцам. Хотя, конечно, американская публика воспринимает все происходящее как приезд именно белорусского театра в изгнании.

Лично мне происходящее виделось как приезд лондонского экспериментального театра с белорусскими актерами в составе интернациональной труппы.

Еда, использованная в спектакле, по уверениям организаторов, будет надлежащим экологическим образом утилизирована и отправлена куда положено. Тем не менее, когда я вечером захожу к актерам в гости (они живут в роскошной, похожей на гигантский волшебный ящик с декорациями театральной квартире прямо над La MaMa), они готовят мясо с картошкой по-белорусски: «А это мясо из реквизита. Нет, не то, что из мертвых детей. Просто осталось лишнее».

Американские критики, как один, впечатлены – спектакль уже называли эпохальным. Даже New York Times выдал восторженную рецензию, в заголовке упомянув что-то о «сервируют политику с зубами».

Американцы воспринимают шоу как некую изящную медитацию на тему насилия – им это ближе и понятнее всего, насилие. Там, где белоруса, привыкшего созерцать и рефлексировать цепляют переливающиеся тонкие грани пошлости и подлинности (переливающиеся, причем, в рамках его собственного разума), американца задевает насилие, убийство, любая возможная несвобода, жестокость и подавление чужой воли. Белорус не очень хорошо считывает все эти болезненные метафоры про насилие – для нас все это отчасти норма, а не проблема, которую остро чувствуешь и хочешь разрешить. Нью-Йорк же в восторге – зубы, ярость и насилие.

«Кажется, Нью-Йорк перестает быть культурной столицей мира, – делится со мной, возмущенной постами в фейсбук о том, что «Нью-Йорк уже не тот» Николай Халезин после пресс-показа, – Как будто основные и важные вещи происходят уже не там. И у меня нет такого восторга перед этим городом, как раньше. Лондон. Езжай в Лондон. Тебе надо в Лондон».

Нам всем надо в Лондон, похоже. Но пока что все просто едут домой, наготовив нью-йоркским друзьям на прощание гору драников. Драников, к счастью, в спектакле не было – на святое все же никто не покусился.