KYKY: Николай, ты написал в facebook, что вы приехали в Вильнюс сделать важное дело. Об этом можно говорить?

Николай Халезин: Да, конечно. Когда много работаешь, твои дела разбросаны по сети, и это самые разные сферы: от педагогики до драматургического конкурса — такой набор фрагментов одной мозаики. Мы пытаемся придумать, как собрать это под одной обложкой и сделать сайт, причем, популярный как в белорусской среде, так и в британской, то есть международной. Понимаешь, современное искусство не дает настолько узкого коридора, как традиционное, когда ты бесконечно ставишь Ионеско, Беккета, Шекспира и Чехова — нужен другой принцип. Простой пример: сидим мы за ужином с нашим другом, исполнительным директором Шекспировского театра, и вдруг в разговоре выясняется, что в британской провинции, откуда он родом, самый высокий процент суицида среди молодых людей до 30 лет. Причем, только парни — девушек нет. Ты понимаешь, что нужно ехать, разговаривать, выяснять. Делаешь спектакль, но параллельно у тебя остается огромное количество своего рода репортажей, которые некуда девать. Вот они и будут материалом для сайта, о котором я говорю. Еще пример: мы с Наташей как-то поехали в Гану в экспедицию, и случайно в разговоре с одним человеком она говорит: „А что ведьма в Гане?“ Где-то прочитала, мы с ней даже не успели обсудить. Он так вздрогнул: „Да, есть место, от Аккры вверх самолетом лететь, там находится лагерь ведьм. Я дам человека, который вас отвезет“. А я сижу, как в космосе, и не понимаю, о чем речь. В итоге мы оказываемся в лагере ведьм, где живут 132 женщины, признанные ведьмами в своих деревнях. Заправляет ими один мужчина, он считается королем поселка и ходит в белой одежде. Чтобы объявить тебя ведьмой в Гане, достаточно, чтобы соседи сказали, что ты наслала порчу. Или же твои дети, которым ты надоела. А определить ведьму легко: берут петуха, отрубают ему голову и бросают — если упал на спину, то она не ведьма. Но он никогда не падает на спину!

KYKY: А что потом? Из этого получается спектакль «Свободного театра»?

Н. Х.: Так как я в прошлой жизни журналист, то я пишу репортаж, суммирую информацию. На самом деле, мы ехали за другой темой в Гану, собирали материал по смертной казни. А это был побочный продукт, который может потом выстрелить в совершенно другом проекте. Или свалка в Аккре, на которой находится 86 публичных домов. Там работают девушки. Ты с ними разговариваешь и понимаешь, что идеально взять эту девушку-проститутку и выпустить на сцену в Лондоне или Нью-Йорке — уже будет спектакль. Проститутка, которой надо кормить ребенка, она отдала его маме и зарабатывает деньги, занимаясь проституцией на свалке. Этих тем много, все накапливается, что-то входит в спектакль, что-то — нет. И ты думаешь: если мне эта тема не пригодилась, то кого-то репортаж может толкнуть на написание сценария. Это я тебе о создании сайта рассказываю, но как-то я ушел совсем.

KYKY: Ты круто ушел! А почему эти мальчики кончают с собой в Британии?

Н. Х.: Ты знаешь, странная вещь. Мы еще не выяснили. Причем, я спрашивал: «Это наркотики, алкоголь?» — «Нет». У них в этом возрасте депрессия, причем, в Лондоне и других больших городах этого нет, только в провинции. Я вспоминаю свой период 20–30 лет, когда энергия прет, и ты не знаешь, куда ее применить, — какой суицид? Причем, это не Финляндия, в британской провинции хватает солнечных дней, их 130 в году. Ты начинаешь делать спектакль, чтобы понять: как такое может быть? Или же в Британии, опять же провинциальной, самый высокий процент беременности среди несовершеннолетних. Я хочу просто найти такую девочку и дать ей молескин с ручкой, чтобы она описывала в дневнике весь предродовый период и что происходит после — год вела этот дневник, а потом поставить спектакль, как новый Дневник Анны Франк (записи, которые вела еврейская девочка с 12 июня 1942 по 1 августа 1944 в Нидерландах, входит в Реестр Памяти Мира ЮНЕСКО — прим. ред.). В Беларуси точно так же эти девочки беременеют, и начинается ад: то ли делать аборт, что скорее всего, хотя какой аборт в 15 лет? Нужно учиться и помимо этого воспитывать ребенка, а прессинг со стороны общества и родных невероятный — это всегда запутанный узел, который невозможно развязать.

KYKY: Мы с тобой разговариваем 10 минут, и уже возникла куча сюжетов, они жизненные и настоящие. И я не могу понять, почему публичный образ «Свободного театра» — это политика и в целом что-то довольно безжизненное. Как будто вы ставите только про то, как свергнуть Лукашенко. Почему сложился такой стереотип?

Н. Х.: По-моему, у нас ни в одном спектакле не упоминается Лукашенко как персонаж, он в принципе малоинтересен. Но представь себе: первый спектакль, который мы поставили в «Свободном театре», назывался «Психоз 4:48» по пьесе Сары Кейн о раздвоении сознания женщины. И вдруг нам на одном из общественных мероприятий говорят: «Чего это вы? Нет таких проблем в Беларуси» — «Чего нет? Гомосексуализма и депрессии?» Первый спектакль, который был официально запрещен (мы сыграли в квартире у нашего друга, когда нам отказали одновременно все клубы и точки) назывался «Техника дыхания в безвоздушном пространстве». Пьеса Наташи Мошиной про молодую девочку, умирающую в хосписе от рака, лейкемии. Какая политика? Это были переживания девочки и ее мамы — документальный материал. Но нам говорили: «Вы же не Гамлета ставите». Дальше был спектакль «Постигая любовь» про Иру Красовскую. Спектакль показывался около ста раз во всем мире — ни один театральный критик не написал, что это политический театр. Это история женщины, у которой убивают мужа. Даже не говорится, кто это. Говорится про эскадрон смерти: человека убили за то, что он помогал оппозиции. Но его могли зарезать в переходе, он мог упасть с крана — что угодно могло произойти, и речь в спектакле даже не о нем. Речь о ней. Что проживает женщина, которая выстраивала свое счастье. Они прожили вместе 25 лет, и вдруг в какой-то момент, когда она уже в абсолютном соку, взрослая, нет финансовой зависимости, съездили с мужем в Париж — бам! Всё. Последние 15 минут мы говорим о том, что произошло с ней после того, как он умер: у женщины нет денег, здоровья, у мамы инсульт, мама больше не разговаривает — такой набор после ухода человека, который научил ее любить. Какая политика? Тему политического театра открыл Бертольт Брехт, и он же ее закрыл. Современный театр занимается табуированными зонами, а табуированные зоны власть всегда трактует как политические, потому что это болевые нарывы общества. Например, я рассказывал свою историю в спектакле «Поколение Jeans». Никогда не верил, что могу полтора часа рассказывать о себе, а люди будут сидеть в зале и слушать. Там есть момент, когда меня перед судом закрывают в стакан: камера 80 на 80 см, где можно только стоять или сидеть. Вдруг у меня начинается приступ клаустрофобии. За двадцать лет до этого брат закрыл меня в диване, я впервые испытал, что это такое, с тех пор клаустрофобия жила внутри. Меня сажают в стакан, и начинается ад, которого я в своей жизни не переживал. Я до сих пор иногда ночью просыпаюсь от удушья в приступе паники. Но это разговор не о политике. Мы не говорим о том, за что меня арестовали. Это мой фрагмент жизни, который поменял меня.

KYKY: А сколько ты находился в камере?

Н. Х.: Пять часов. Но через десять минут я уже был готов башкой разбить эту железную дверь. Можно просто выбросить все остальное из спектакля, оставить только вот этот фрагмент — что происходит с человеком внутри, когда начинается такой приступ, что кажется, сейчас лопнет голова. Сколько не стучи в дверь — пофиг. Ты вынужден, обязан привести себя в чувства. И вот ты начинаешь пробовать, медитировать, думать. Это реальный ад. Когда об этом рассказываешь, тебе говорят: «А, ну конечно, политика, пытки». Но я мог точно так же выйти из ресторана, меня могли взять менты и закрыть в стакан в участке. Политика — просто часть нашей жизни, такая же, как экономика и любые социальные проблемы. Люди творчества считают, что это низко и грязно. Но в начале современной драматургии Уильям Шекспир был самым политическим автором того времени. Его называли чернушником — точно так же, как современных драматургов. Представь, человек просто взял Макбета, очень приличного короля, и сделал из него демона. Сейчас в Лондоне существует «Общество защиты Макбета». Это люди, которые выкапывают про него все хорошее и суммируют, чтобы сказать: «Нет, он был нормальный!» Это мудила автор вот такое устроил человеку со всеми его родственниками, и это тянулось всю его жизнь.

Почему вдруг «Свободный театр» вызывает такой прессинг со стороны власти? Сам начинаешь задавать этот вопрос: чего они взбеленились, почему нельзя даже арендовать подвал? Потому что любые власти, не важно, демократические или недемократические, готовы видеть себя в прессе. Когда их долбают и говорят, что они бездарно руководят страной, обосрали экономику и изгадили социалку — это работа такая, мол, меня трахают в прессе, один из политических пунктов в моем перечне, нормально. Гораздо страшнее для политика — попасть в спектакль, фильм или книгу.

KYKY: У них есть это в голове? Ты думаешь?

Н. Х.: Да, потому что это уже как Макбет, будет тянуться за тобой по всем библиотекам. Ты в Осиповичах зайдешь в библиотеку, возьмешь книгу — а там написано, что ты мудак. Вот самый большой страх. Когда актуальная тема попадает в произведение искусства, она вызывает дискуссию гораздо большую, чем дискуссия в СМИ. Хотя вот сейчас было событие, которое очень сильно взволновало Лондон: выставка в Барбикан Центре, на которой белый художник из Йоханнесбурга взял темнокожих людей и приковал их цепями к дверям, они как рабы вживую находились в выставочном пространстве. Начались протесты: люди говорили, что это расизм, и дошло до того, что выставка была закрыта. Что на это сказали темнокожие? Они сказали: ребята, это была выставка о расизме, а вы ее закрыли. Вы не дали поднять тему расизма. Дальше выясняется, что тема расизма, отраженная в творчестве, в год приносит примерно 62 миллиона фунтов. А организации, которые занимаются распределением средств, выделяют национальным меньшинствам на их проекты 4 млн фунтов. Что получается? Коммерческий расизм. Пресса не всегда вызывает общественную дискуссию, потому что идет бесконечный поток. А здесь из потока что-то взяли и придали этому огромное значение.

Орсон Уэллс в роли Макбета

KYKY: Ну, с прессой в Беларуси тоже не все так гладко, они же закрывали газеты. Был период совершенного остервенения до 2006 года, а сейчас все успокоилось. Почему? Власть устала или что-то поняла?

Н. Х.: Включился институт самоцензуры, очень сильный. Из-за того, что силовым давлением закрывали газеты и радиостанции, активных игроков на этом поле не осталось. Журналисты вынуждены были смириться, потому что сколько ты не открывай газету, ее все равно закроют. На моем опыте три газеты закрыли. Причем, мы замеряли. Они закрывались, знаешь, когда?

KYKY: Когда начинали приносить прибыль?

Н. Х.: Нет. На фазе скачка регулярного получения аудитории. Когда твоя регулярная аудитория 10 тысяч, всем пофиг. Как только она становится 30 тысяч — все. Вот рубеж.

KYKY: Слушай, я сейчас вспоминаю «Тутбай» и «Онлайнер» с регулярной аудиторией — они же позволяют себе какие-то пассажи?

Н. Х.: «Тутбай» и «Онлайнер» — не атакующая и не агрессивная журналистика. Это и есть примеры самоцензуры. Если взять Германию, страну, которая регулярно скатывалась в кошмары истории, то механизмом удержания страны там стали немецкие журналисты. Германия и Британия — две страны, где журналистика самая атакующая. Есть стереотипы, что им издатель что-то диктует. Но это не так. Была история, которая даже нас коснулась в некотором роде: когда у Руперта Мёрдока в газете появились СМС и стенограммы телефонных разговоров Джуда Лоу и Сиенны Миллер. И Джуд выиграл процесс, получив 100 тысяч фунтов. Но по факту убытки Мердока составили не 100 тысяч — он вынужден был закрыть газету, которая существовала десятилетия из-за одного скандала. Представь себе, что такое британский таблоид, где работает безумное количество людей — это все на улицу сразу, сеть распространения закрывается. Почему? Потому что следующим шагом, который был по факту разбирательства этого дела, могла стать посадка просто всей редакции, которые имели какое-то отношение к этому делу. Ему проще было закрыть газету.

KYKY: А как она называлась?

Н. Х.: News of the World. Все, нет такой газеты. Но представь ситуацию: у Сиенны Миллер самые близкие отношения с сестрой и с мамой. И вдруг Сиенна видит в газете содержание телефонных разговоров с Джудом, и первое, что ей приходит в голову: либо мама, либо сестра продают разговоры в газету, потому что за это гонорары огромные. Представляешь, что начинает происходить в семье? А Джуд не понимает: каким образом в прессу идет поток внутренней информации? Так можно было сказать: это Федя, Петя, Ваня украл — но нет, невозможно украсть! В итоге выясняется, что при помощи мобильных операторов сливали все эти переписки. У Сиенны отлегло, потому что, знаешь, разочароваться в самых близких людях — это чудовищно. Смотрела фильм «Connection»?

KYKY: Да, конечно.

Н. Х.: Эта история оттуда! Когда Джуд говорит: «Я не могу сейчас домой, там кошмар, сто журналистов с камерами около дома!» Тут метафора получилась общая, моя и его истории пересеклись: один не может домой из-за диктатуры, а второй — из-за демократии.

KYKY: Что ты говоришь людям, когда слышишь мнение о том, что рухнет режим — и «Свободному театру» не о чем будет ставить спектакли? Как ты реагируешь?

Н. Х.: Понимаешь, у меня произошла странная трасформация за последние два года. Меня это перестало интересовать. Я подозреваю, когда пришло осмысление потери родителей, и потом уход целого ряда друзей моего возраста — они начали умирать просто, знаешь, шлейфом, я пересмотрел очень много в жизни. Это выродилось в какие-то странные вещи. Например, я перестал давать интервью. Даже на премьере не выхожу на поклон, мне не хочется внимания к себе. Наверное, подсознательно я понимаю, что времени остается немного, и все может прекратиться в один момент. Это как в 2007 году, когда я вдруг почувствовал себя нехорошо. Наташа меня сразу отвела к врачу, а он вот так: дай руку. Возьми мои два пальца и сожми!

Я сжимаю — и у него глаза расширяются. Оказывается, одна рука сжимает, а вторая нет. У меня половина тела плохо функционирует — микроинсульт. Я даже не вышел из госпиталя, меня сразу — в палату. И ты так понимаешь: ну да, тебе всего ничего годков, а ты уже в принципе можешь из палаты и не выйти. А у меня такой перечень спектаклей, фильмов, сценариев и пьес, которые хочется сделать! Каждый из этих продуктов — не на один месяц. Ты начинаешь писать книжку, и выясняется, что это на пять лет. Ты пишешь пьесу из тридцати страниц, а у тебя на нее уходит полгода, а за это время какая-нибудь Дарья Донцова надубасила шесть романов, и уже бабки получила. А ты сидишь и тридцать страниц не можешь родить! Когда меня спрашивают: вот, срок Лукашенко закончится — закончится «Свободный театр»? Я просто не вижу связи. Если вспомнить наши последние спектакли, это Шекспировский фестиваль, где 37 театров на 37 языках мира играют 37 пьес Шекспира. «Свободный театр» играет «Короля Лира». Какой Лукашенко? А смертная казнь, спектакль «Trash Cuisine», который успешно отыгрался в театре Young Vic и сейчас будет опять играться в Нью-Йорке? Для того, чтобы собрать информацию о смертной казни, мы объехали десять стран. Разговаривали в тайской тюрьме Бангкванг с людьми, приговоренными к смерти. Это Таиланд, Аль-Каида, американские приговоры — вообще другая история. Причем тут Лукашенко? Не нужно придавать такую большую значимость человеку, который находится у власти. Да, человек надолго задержался. Но это то же самое, как если бы американцы долго думали о Джордже Буше — нет его, он отбыл и до свидания! А когда человек закончил срок, кто-то начнет его вспоминать с горечью, а кто-то с умилением, потому что такова история. Тоже есть интересные казусы, когда Калигула вдруг становится героем, или когда Нерона, который резал головы налево-направо, оперные деятели воспринимают как великого подвижника оперы, потому что он пел арии.

KYKY: Из мифов и легенд про «Свободный театр» есть история с Джудом Лоу и Кевином Спейси, о которых говорят: они не знают, где находится Беларусь. Насколько они верят во все это?

Н. Х.: Давай начнем с того, что это два интеллектуала, эрудицию которых под сомнение не ставит никто в Британии или в Штатах. Ты не можешь стать актером в Британии, будучи идиотом, даже если ты талантливый идиот. Каждый актер в Британии ведет какую-то общественную кампанию. Например, Джоанна Ламли, наша подруга, является в Непале богиней. Знаешь, почему? В Непале есть такая народность — гуркхи. Это люди маленького роста, очень спокойные и сконцентрированные. Они традиционно являются снайперами в британской армии. Это целые взводы гуркхов. Маленький гуркх может лежать, не шелохнувшись, и по 6–8 часов, и смотреть в одну точку. Однажды Джоанна Ламли смотрела программу по телевидению, где непалец жаловался на то, что когда он служил, у него были деньги, а теперь он не может содержать семью, потому что служба закончилась. Джоанна спросила у своих знакомых: «Почему у него нет денег, если он служил?» — «Потому что поехал в Непал». «Подождите, он воевал?» — «Воевал» — «В британской армии?» — «Да» — «Где его пенсия?» — «А у них нет пенсии, они же непальцы!» Джоанна говорит: «А вам не кажется странным, что человек, который готов умереть за нас, не получает пенсию?» И она начинает кампанию: выступает в парламенте, говорит о гуркхах со ступеней Букингемского дворца — она подняла всех на уши, и в итоге был принят закон, по которому гуркхи стали получать британскую пенсию. Вот теперь она святая в Непале, потому что один гуркх кормит целую семью. Знает Джоанна или не знает, где находится Непал? Она знает не только про Непал, она ведет в своей жизни 70 кампаний, против насилия женщин, в поддержку эмигрантов — и по каждой теме нужно выступить, встретиться, написать, договориться, пробить закон. Когда говорят, что актеры идиоты, которые не знают, где находится Беларусь, это смешно. Кевин Спейси возглавляет святыню Британского театра — театр Old Vic, один из самых старых и важных театров. Что такое возглавлять театр в Англии? Это общение с политиками, бизнесменами, журналистами. Ты не можешь на минуту оставить этот информационный поток, потому что в данном случае ты не актер, а как бы чиновник, которого избрали и назначили.

KYKY: Чем отличается Old Vic от Young Vic?

Н. Х.: Это разные театры. Young Vic был построен 50 лет назад. Он находится напротив Old Vic, и его назвали так потому, что они стоят на одной улице друг напротив друга.

KYKY: Про вас в Вики написано, что у вас есть труппа Young Vic, а есть труппа «Свободного театра»? Это как?

Н. Х.: Дело в том, что в Британии не существует театров с труппой. Все актеры — на контрактах, ты не можешь быть в штате даже в Royal National Theatre. Это только в постсоветских странах в театре на зарплате сидит труппа пятьдесят человек, из которых десять заняты, остальные спят. В Англии ты должен платить человеку как минимум 30–40 тысяч фунтов, а это $ 60 тысяч в год. Умножь пятьдесят человек труппы на такую сумму — получится космический бюджет. Вот почему актеры ходят с кастинга на кастинг, кроме звезд, которых приглашают. Существует stuff театра — маркетинговый отдел и технический отдел, который осуществляет уход за зданием, а труппы как таковой нет, под каждый спектакль набираются люди. Плюс к этому, один театр может производить спектакли, а может приглашать спектакли. Мы являемся резидентами Young Vic, который сейчас в тройке ведущих. Если ты резидент, ты имеешь право раз в год месяц отыграть на сцене Young Vic, если у тебя продукт хороший. Если нет, то никто тебя с говном на сцену не пустит, потому что там сплошняком одни звезды играют: Джулия Стивенс, Джиллиан Андерсон — да все.

KYKY: Бенедикт Камбербэтч?

Н. Х.: Он играл раньше и в Almeida Theatre, и в Young Vic, а сейчас играет Гамлета в «Национальном». Это тоже отдельная тема. Надо понимать, что британская и американская театральная и киносреда — как небо и земля. Я не знаю ни одного британского актера, который бы не играл в театре. Представь себе разницу: даже если ты Кевин Спейси или Джуди Денч, конечно, три съемочных дня в кино могут перекрыть твой сет из трех месяцев, который ты играешь в театре. Тем не менее, каждый себя уважающий актер оставляет в течение года окно в четыре месяца на спектакли. То есть месяц идут репетиции, и потом месяц ты играешь каждый день, а по средам и субботам — по два спектакля в день. Это безумный труд, учитывая, что деньги небольшие. Но ты не можешь не играть. Потому что в Британии актер — это пахарь. Он не может, как в Штатах, лежать на острове и ждать роли со словами: «Меньше, чем за миллион ко мне не подходите». Нет!

KYKY: Почему?

Н. Х.: Потому что там дисциплина такая. Если есть свободное время, ты должен идти на работу: в театр, в кино, на телевидение, на радио, озвучивать. Когда садишься в метро на линию Пикадилли, ты слышишь голос Джоанны Ламли, которая озвучила всю линию Пикадилли до Хитроу. Она за это ничего не получает. Просто если ты актер, нужно работать. А если ты не работаешь, ты не актер. Многие говорят: да вы что, за такие деньги? Да! Кевин Спейси за такие деньги. Сэм Мендес ставит спектакль «Ричард Третий», и Кевин играет. Он приехал, когда читали сказки Санникова в галерее «Serpentine» в Гайд парке, и я у него спросил, как дела. «Да вот, заканчиваю 230 спектаклей». Это же убийство просто. Ты играешь по семь спектаклей в неделю, три месяца. У тебя выходной один — воскресенье, но ты только лежишь, просто шевелиться не можешь. В понедельник встаешь и идешь снова играть спектакль. И когда говорят, что у актера легкий хлеб, наверное, это у белорусского или российского актера, которые все полнеют, усиленно кушают и выпивают. А эти не кушают и не выпивают.

Сидит Джуд на съемках, достает целофановый пакетик: поел немного орехов, положил пакетик. Сидит дальше. Он закончит съемку и поедет: если мы — домой отлеживаться, то он — в спортзал, потому что надо быть в форме, ему в этой сцене нужно раздеваться. Это пахари!

Например, Дэниэл Рэдклифф больше играет в театре, чем в кино. У него может быть два спектакля в году — это, представь себе, за год два сета по 3 месяца и два репетиционных по месяцу, то есть 8 месяцев на театр. Остается 4 месяца, чтобы сняться в кино. Если бы он поменял и делал по-другому, то есть 4 играл в театре и 8 месяцев в кино, он был бы богаче в три раза. Но он этого не делает. Это ломка стереотипов. У всех в голове космические гонорары, а на деле это форма, работа на износ и график, который тебя сводит с ума, поэтому за ним следит менеджер. Еще любопытный факт: наши друзья делали спектакли, где играл Дэниэл Рэдклифф. Проблема была следующая: его выход из театра занимал по статистике 1 час 20 минут, потому что стояли поклонники, которым нужно было раздавать автографы. В итоге была нанята специальная служба, которая организовывала выход: они делали 10-минутный сет автографов, а после проталкивали Рэдклиффа в машину. Это при том, что Британия — не фанатская страна: актеры спокойно ходят по улицам, никто никого не шлепает по плечу и не фотографирует — это дурной тон, в отличие от Штатов. Но представь себе, когда человек вот так пашет, а ему еще нужно полтора часа, чтобы выйти из театра. Да ему хочется лечь и лежать, чтобы про него все забыли, а тут стоит толпа! Поэтому мне их жалко, и в спорах я всегда на стороне актеров. Как они пашут, и на что они готовы ради спектакля — он учит во вне репетиционное время какой-нибудь степ, которым в жизни не занимался, чтобы это вошло десятью секундами в спектакль! Ты не понимаешь, что им движет, а он наймет педагога за свои деньги и будет заниматься, и при этом он звезда, которая не может выйти из театра. Поэтому к актерам такое уважение в Британии. Они никогда не подводят, они все знают, они эрудированные. Если к обычной британской женщине на улице подойдет какой-нибудь Джеймс Кэмерон и Джуд Лоу, она будет разговаривать с Джудом Лоу. Не потому, что он красивый. Потому что его мнение ее интересует больше.

KYKY: Ну, мнение Джуда Лоу не только британских, но и белорусских женщин интересует…

Н. Х.: Джуд Лоу на самом деле потрясающий: мягкий, добрый, смешной. Он ходит с телефоном «Нокия», который стоит 20 фунтов, и его ноутбук — это не компьютер, а старая потертая записная книжка. Это человек, который живет, как ему удобно. Он говорит про наши айфоны: «Когда-нибудь это все у вас накроется, и вы будете водить по стеклу пальцем, а я буду звонить». И знаешь, был один случай. Когда произошло 19 декабря и Андрея Санникова арестовали, на следующий же день Ира Богданова, его сестра, написала, чтобы все вышли к белорусскому посольству. И пришло человек пять, некому было эти транспаранты держать, которые Ира дома с мужем нарисовали. И вдруг какая-то женщина к ней подходит и говорит: «Давайте помогу». Они с ней отстояли, передали петицию в посольство. Когда надо было расходиться, Ира говорит: «Спасибо, что вы пришли, я даже не ожидала, что кто-то придет с утра, потому что все произошло только вчера вечером». А женщина говорит: «Мне сын сказал, и я приехала сразу» — «А кто у вас сын?» «А Джуд Лоу». Вот тогда ты понимаешь, почему Джуд такой: потому что у него мама такая. Она поехала к какому-то посольству протестовать против посадки человека из Беларуси, которого она не знает, потому что сын попросил. Тогда отпадают все эти вопросы: знают ли они, что такое Беларусь? Читают ли они газеты? Да, Джуд Лоу известен, потому что он блестящий актер, но в первую очередь, он человек. Именно поэтому белорусы видят, что он идет с портретом политзаключенного. Самый смешной вопрос был: «Сколько вы ему дали денег, чтобы он вышел на демонстрацию?» У нас денег не хватит, чтобы заплатить Джуду Лоу! Вот представь, 2010 год, осень. Джуд и Сиенна Миллер играют на сцене театра Young Vic в спектакле «Постигая любовь», а в 2011 году Джуд участвует в акции, и мы с ним впервые в истории играем в спектакле «Поколение Jeans» в здании Британского парламента.

KYKY: Где не играли спектакль вообще никогда в истории этого парламента?

Н. Х.: Да вообще! Нам охранники говорили: «Что вы будете делать? Домой идите, здесь Обама вчера выступал». И после этого мы снимаем с ним кино и делаем еще кучу каких-то мелких дел. Чтобы выделить два съемочных дня и снять «Connection» в аэропорту, мы десять месяцев ждали, пока совпадут графики. Чтобы у нас не было гастролей, а у него не было съемок. Но мне даже не хочется тут ничего доказывать: если у тебя плохой театр, ты никого не заставишь работать с тобой ни в Англии, ни в Германии — нигде. Потому что ты тогда априори в неудачниках. Получилось так, что мы занимаемся актуальным искусством, и это совпадает с неким контекстом — журналистам легко писать, например, что мы единственный запрещенный в Европе театр. Вот так появился политический шлейф. А когда ты выпускаешь спектакль, который играется в Сохо, «Глобусе» или Young Vic, приходит не журналист, а критик, и ему насрать на твой бэкграунд. Он повидал такие политические кампании актеров. Ты запрещенный? Молодец, мне это не интересно. Он просто ставит тебе звездочки: может одну поставить, и это кошмар для режиссера, а может 4–5, что чаще всего ставят нам.

Да, они ценят твою гражданскую позицию, но в Британии, в отличие от Беларуси, гражданская позиция есть у всех, то есть ты ничего нового не предъявляешь. Ты не отличаешься от всех: «А я против диктатуры!» Да там все против диктатуры, ну ты молодец, ты такой как мы — а теперь покажи, что ты умеешь.