«Помню, надавали мне во дворе. Лет тринадцать было. Прихожу, плачу, а вы телевизор смотрите. Сидя в своей комнате, я слышала, как вы обсуждали уродливость этого мира. Почему вы не поговорили со мной?» Журналист Анна Трубачёва записывает телефонные разговоры, чтобы разобраться, поймут ли когда-нибудь друг друга советские родители и новые белорусские дети.
- Хорошо, что ты трубку подняла, а не папа. В общем, я это… Звоню, чтобы попросить прощения и… Прости, я очень волнуюсь. Нет, ничего страшного не случилось, но я больше не могу так. Я хочу, чтобы вы простили меня, чтобы сказали мне, что я ни в чем не виновата. Я живу с постоянным чувством вины, с ощущением, что я все делаю недостаточно хорошо, что я недостойна вообще что-либо делать.
Я вчера не сдержалась и высказала многое из того, что держу в голове уже больше года. И вы, конечно, восприняли все как оскорбление, как заявление претензий. Папа вообще серьезно обиделся. Но послушай, когда он снова стал убеждать меня в том, что детей (уже моих детей) нужно воспитывать, как щенят (потому что «они ничего сами не понимают»), и если их физически не наказывать, то толку не будет, вот тут я не сдержалась… Пойми, ведь я не наехать на вас хочу, мол, вы во всем виноваты… Просто я чувствую, что не могу больше, не объяснившись.
Я ничего не помню из своего детства, за исключением нескольких бытовых картинок. Ясли с семи месяцев, садик, школа, продленки, летние лагеря – обычное советское детство. Я не помню вас.
Подожди, не говори ничего, просто послушай: это не обвинение, я просто говорю, как есть. Я росла сама в себе: в классе друзей не было (училась я в школе для детей рабочих фарфоровой фабрики), была среди сверстников белой вороной, получала от них, сидела в библиотеках и была той странной неказистой девочкой, против которой объединялись все, кто не хотел бы, чтобы объединились против них. В самые трудные моменты мне хотелось вашего участия, но вас не было. Помню, надавали мне во дворе. Лет тринадцать было. Прихожу, плачу, а вы телевизор смотрите и никак не реагируете. Потом, сидя в своей комнате, я слышала, как вы меж собой обсуждали уродливость этого мира, максимально ярко проявившуюся в наших согражданах. Почему вы не поговорили со мной?
Вы никогда не хвалили меня. Я не помню, чтобы мы хоть раз сказали, что любим друг друга. Я не помню, как вы обнимаете меня, как мы вместе проводим время. В моих воспоминаниях нет брата, который всего на пять лет младше меня. Почему так? Вы все время твердили, что хотите вырастить хороших людей. Что ж, я выросла, мне 33 года, я поняла, что такое быть родителем, но ближе мы не стали.
Хотя, да, я выросла не плохим человеком. Но и не полноценным. Я страдаю от комплексов, я несвободна от мнения окружающих, живу в страхах и сомнениях по поводу собственной пригодности. Я не уважаю себя как женщину, потому что вопреки восторгам окружающих, ощущаю себя дурнушкой, которая вечно не к месту. Я не могу быть довольной своей работой, ведь «можно было и лучше». Я – плохая мать, потому что транслирую своим детям набор своих «лучших» качеств. Я живу с вечным чувством вины. Я – плохая дочь, потому что чувствую все это.
Я не обижаюсь на вас, и все сказанное - не выговор. Я хочу, чтобы вы простили меня, сказали, наконец, что любите, что я самая лучшая и у меня все прекрасно получается. Поймите, если мы сейчас не сблизимся, вы так и уйдете, замкнув еще один круг советского воспитания. Мы должны начать все заново, полюбить друг друга такими, какие мы есть. А я уверена, что вы любите и меня, и брата.
На нас с вами смотрят мои дети, и они повторят все то, что делаем мы. Я не хочу, чтобы они выросли такими, как я, «хорошими гражданами советского общества». Ты понимаешь меня?
Продуктов бы достать где-то. С работы, помню, отпрашивались: час я простою в продмаге, что был на первом этаже нашего института, потом меня сменяла сотрудница, а я бежала на работу, чтобы не уволили еще не дай бог, – так, сменяя друг друга всем отделом, к вечеру мы при удачных стечениях обстоятельств покупали домой сосиски или творог, или гречку, или яблоки (почему-то только польские были в продаже тогда). Это сейчас вы на выходных в гипермаркет съездите и на неделю любых продуктов.
А в твоем детстве, знаешь, с работы бегу в начале седьмого и приостанавливаюсь у каждой очереди: становишься в конце, ждешь, когда займут за тобой, а потом бежишь узнавать, что дают и достоишься ли.
Но по выходным иногда мы водили вас в детское кафе «Сказка», что был на углу возле кинотеатра «Киев» («Маяк» он тогда назывался). Ну, вот ты же помнишь замок, что нарисован был на вывеске кафе! На Комсомольское озеро ходили, уток кормили, костер жгли… А ваши театральные представления, что вы с Ваней каждую неделю давали у вас в комнате: репетируют всю неделю, потом занавес из простыни через всю комнату, ну и мы с папой в зрительном зале…
Я не знаю… Не чувствую вины, что недостаточно хорошо относилась к вам. Мы делали все, чтобы вы были в безопасности, обуты, одеты и накормлены, и, если бы я могла вернуть время назад, я повторила бы каждый свой поступок. Мы ведь до сих пор считаем, что детей не надо баловать (хотя сейчас вы это называете уважением к личности ребенка), детей нужно воспитывать кнутом и пряником, иначе на шею сядут. Дай бог, конечно, чтобы был толк от всех ваших познаний и психологов, от того, что вы слушаете каждое слово своих детей. В наше время не было возможности уделять вам столько внимания.
Но мы всегда любили вас. И сейчас сильно любим. Просто не принято было проявлять свои эмоции открыто. Я, конечно же, жалела вас, когда папа ремнем наказывал, и мне, как любой матери, хотелось вам самое лучшее отдать, но я все время помнила о том, что важно не баловать. Я тебя очень люблю, доченька. Ты умница у нас. Не плачь, хорошая моя. Все будет хорошо!
Журналистское агентство «Таранціны і сыны»
Анна Трубачёва, рубрика «Боль»,