KYKY: Может быть, это прозвучит резко, но я скажу, как все выглядит со стороны. Мальчик, который уехал из Минска в 19 лет, чтобы прославиться в России, собрал роковые для Минска эпизоды, умудрился прожить их так, что теперь каждый считает долгом спросить: «Саша, где вы были, когда на Немиге пошел град?»

С. Ф.: Никто так не говорит.

KYKY: Несколько раз в ваших интервью звучал этот вопрос, потому что написано очень правдоподобно. Я сама сразу хотела спросить. Так вот, вы издали книгу «Бывший сын». Пиарили ее у себя в Фейсбуке, теперь ее даже пиарить не надо. «Бывший сын» идет сам впереди паровоза.

С. Ф.: Потому что она выиграла «Русскую премию». Ничего лучшего для пиара книг нет.

KYKY: Вы осознаете, что книга стала больше, чем вы? Как с этим мириться?

C. Ф.: Что значит: книга стала больше, чем я? Я писал эту книгу десять лет, отдал в типографию, она вышла – все. Это как ребенок, который ушел от вас. Режиссер снимает фильм, но с фильмом проще, там можно что-то монтировать.

KYKY: Как вы узнали, что в Минске боятся продавать вашу книгу и продают из-под прилавков? Откуда информация?

С. Ф.: Мне позвонили и написали, что это так. И я сказал об этом на вручении «Русской премии». В книге нет ничего нового, чего можно было бы бояться в Беларуси. Там нет открытий, кроме художественного потрясения, которое вы можете пережить, сложив все факты или вспомнив про них. Это странно. Может, ее не продают в «Академкниге» потому, что на нее нет спроса? По моей информации, на oz.by она хорошо продается. Но очевидно, что в Москве и Петербурге книга продается гораздо больше и лучше, чем здесь.

KYKY: Вас обижает эта ситуация: книга про Минск не продается в Минске? Насколько я понимаю, работает своего рода самоцензура, и продавцы перестраховываются. Они боятся, что ее кто-то прочитает?

С. Ф.: Думаю, все, кому надо, ее уже прочитали… Конечно, я получаю процент с каждой книги, но для того, чтобы это меня обижало, мне должны были сказать: «Знаешь, Саня, в Минске не продали твои 200 тысяч книг». Я бы подумал: «Черт, мой домик в Швейцарии от меня уплывает». А так… не продают и не продают. Книга в Минске довольно известна, в каких-то кругах обсуждалась.

KYKY: А вы борец? Вы хотите, чтобы от книги поменялось что-то в сознании людей?

С. Ф.: Ничего я не хочу. Потому что я не борец. Конечно, это кокетство. Мне бы хотелось, чтобы она влияла, но я не писал книгу-манифест. После того, как она вышла, я сразу общался с «Хартией» и «Народной волей», они видели в книге одно очень понятное противостояние. Их не очень волновали взаимоотношения бабушки с внуком, любовь. Там ведь очень много линий, и каждый видит свое. Очевидно, если лиса прошла мимо резиденции, «Хартия» напишет, что она шла косо и криво или утки натоптали. Я же хотел написать книгу про себя, хотел понять, почему я свинтил.

Огромное количество людей уезжает из Минска по самым разным причинам. Кто-то не может смириться с хамством таксиста, кто-то из-за политических причин, а кто-то просто хочет смотреть на улицы с левосторонним движением. Я хотел написать отчасти поколенческий роман, сделать снимок десятилетия, запечатлеть время таким, каким его видел я.

Это как фотоаппарат: мы ставим камеру с одной стороны улицы, а можно снять ее с другой стороны. Я совсем не претендую на документальность, с которой все должны сверяться, но мое ощущение времени именно такое.

источник фото

KYKY: Сколько вам было лет в 1999 году? Как можно в 14 лет помнить себя настолько хорошо, чтобы оценивать какие-то события? Вы с кем-то общались: это были люди, у которых вы брали информацию, или библиотеки, подшивки газет?

С. Ф.: Вас, насколько я понимаю, больше интересует давка. Потому что, во-первых, я себя отлично помню в 14 лет, нет провалов в памяти. Да, в книге есть разговор в туалете, когда ребята спорят о политике. Мой редактор говорила мне: «Такого не бывает. Парни в 14 лет не могут так разговаривать в туалете». Но я же помню: на четвертом этаже в республиканском колледже искусств (здание на Макаёнка) мы вот так же сидели в кабинках и болтали про все на свете. У нас был преподаватель истории, человек, который заставлял нас думать, ставить все под сомнение. Что касается давки на Немиги, я разговаривал со свидетелями, с родственниками. Мои друзья там не были, я в тот день не поехал туда. Но 14 лет – это не ребенок. Рембо свои лучшие стихи написал с 14 до 16, а потом уже ничего не писал. У меня сыну два с половиной года, и порой он гораздо взрослее меня, и на какие-то вещи смотрит гораздо мудрее.

KYKY: Есть известный отзыв Михаила Идова о том, что вы превратили «измученный Минск в современный ответ булгаковскому Киеву «Белой гвардии». А есть в Беларуси вот эта «Белая гвардия», интеллигентская волна? Может, они сейчас прочтут вашу книгу, станут сильнее и смогут что-то решать?

С. Ф.: Я не знаю. Я писал про свою бабушку. Про друзей моей бабушки. Я надеюсь, нам не придется ассоциировать события в Беларуси с событиями «Белой гвардии». У нас есть очевидный шанс ощутить на себе то, что сейчас происходит в Украине, совсем рядом, а этого бы не хотелось. Я не кручусь в кругах белорусской интеллигенции, и белорусская литературная жизнь очень обособлена: они постоянно друг другу вручают премии, и думаю, ничего не знают о моем существовании. Мне, кстати, было приятно, когда Миша написал все эти слова, и неожиданно отчасти, потому что до этого у нас было вполне формальное общение: я его сотрудник, он мой начальник, говорил мне поправить то и это в колонке. Но самый лучший комплимент от Идова, который я слышал, о том, что книги я пишу лучше, чем колонки.

KYKY: Это был мой следующий, кстати, вопрос. Про колонки. Вас просто хватает на все? Они действительно...

С. Ф.: Действительно хуже? Говорите прямо…

KYKY: Да. Я когда прочитала книгу, я впала в ступор, потому что до этого читала колонки.

С. Ф.: Здесь может быть у меня встречный вопрос: что вы считаете хорошей колонкой? Это первое. И приведите мне пример.

KYKY: Я считаю, что есть люди, живущие в разных жанрах: те, которые живут в коротком жанре, как выплеск, эссе или стихотворение, и есть люди, которым по силам большие объемы. Именно в них они сильны.

С. Ф.: Для меня колонки имеют два важных преимущества. Во-первых, это литературное упражнение для автора. Совершенно другой жанр: не роман, не эссе и не короткий рассказ. Во-вторых, я пишу колонки потому, что это заполнение пространства собой. В России нет программ про литературу, как во Франции, нас не приглашают постоянно на телек, а для писателя важно занимать пространство. А иногда это эксперимент. Например, я выложил в «Снобе» колонку из одного слова. Проснулся утром, позвонил главному редактору и говорю: «Давайте попробуем». Сразу 20 тысяч просмотров, огромное количество лайков – такое же, как у хорошо написанной статьи. От одного слова: «любовь». То есть это привлечение внимания, эксперимент и способ заработать деньги. В России за колонки чуть больше платят, чем в Беларуси.

KYKY: Не жалко времени, которое можно было бы потратить на большие формы? На еще одну главу?

С. Ф.: А оно никак не отнимает. Наоборот, даже помогают отвлечься. Написание романа – это ремесло, а колонка – беседа с другом, разговор в баре, которым вы заполняете паузу, когда ждете счет. Читатель GQ не хочет, чтобы я с ним поговорил про Хайдеггера. Ему нужно, чтобы я высказался на тему троллинга. Но я писал про «ленту» и про поколение «тотчас» – почему мы все постоянно спешим. А первая колонка, которую я написал в журнале «Большой», была о том, что не нужно читать колонки. Я правда уверен в том, что это павлиньи перья, когда парень, которому пишут через запятую «писатель», «ведущий», «сценарист», высказался по поводу чего-либо. Это фан и, совершенно точно, упражнение, а не литература. Футболист же не все время играет в футбол. Он ставит мяч и бьет штрафные в конце тренировки, просто лупит по пустым воротам.

Мое искреннее высказывание – это роман. За него я готов отвечать, биться и гордиться. Наверное, мне нужно извиниться перед читателями, которые теперь, конечно, будут пролистывать мои колонки, не читая.

KYKY: Какой у вас выход? В смысле, сколько страниц в день вы пишете? Я разговаривала с писателями, говорят 3-4 страницы – все, больше никак.

С. Ф.: Я завидую. 3-4 страницы не сделаю. У меня одна страница. Максимум.

KYKY: Три тысячи знаков? Не густо.

С. Ф.: Поэтому для меня так сложно писать колонки. Я все время правлю, выкидываю текст, мне вечно не нравится. Конечно, бывает, наваливается вдохновение и случается несколько страниц в день. Но у меня разные техники письма. Я пишу роман всегда насквозь от руки, потом начинаю вбивать его в комп и вышвыриваю из текста все лишнее, чтобы сделать его короче. Некоторые главы начитываю на диктофон. Я пробую все программы, которые воспроизводят речь и текст, но они ужасные. Если мы говорим о рукописных страницах, их может быть и 20, и 40, а если печатать на компе, то у меня выход маленький. Я не очень КПД-шный писатель.

KYKY: А если нужно сменить пол персонажа на протяжении всего романа, это катастрофа? Вы вдруг поняли, что это должен быть не мужчина, а женщина, и нужно все перелопатить?

С. Ф.: Не, такого у меня не было. Случаются вещи хуже, когда я понимаю, что сюжет не в ту сторону свалился, и ты переделываешь сто страниц. Вот сейчас я пишу второй роман, и происходят все эти мучения: роман вроде бы написан, но я уверен только в первых 60 страницах. То, что я получил сейчас все эти премии и признания, жутко мучит.

Слова от людей, которые ждут второго романа – это все сводит с ума. Как снежный ком: я не ожидал, что стану самым молодым победителем «Русской премии» и мою книгу будут обсуждать люди, на которых я всю жизнь смотрел снизу вверх. Понятно, что Франциск в «Бывшем сыне» – это такой очень хороший парень, который вызывает приятное чувство сопереживания, и у него потрясающая бабушка. А сейчас будет герой, просто нарочитый мудак, прямо отвратительный.

И мне хочется, чтобы читатель ему тоже начал сопереживать, так же, как и Франциску. Думаю, какое-то количество женщин за сорок, которые плакали над Франциском, будет немного фраппировано. Тем не менее, это важная книга, тоже отчасти биографическая штука. Она о том, что все ребята, которые шутят на телеке – грустные клоуны. И место действия не Минск, а Москва, Рига. Там есть все эти интересные штуки про телек, но на деле, конечно, книга о взаимоотношениях между сыном и его родителями.

KYKY: Расскажете про ваши взаимоотношения с родителями?

С. Ф.: У меня с родителями сложные отношения, но это не отменяет того, что я их люблю. Нужно понимать, что образ родителей, который есть в «Бывшем сыне», – не совсем мои родители. Все спрашивают, не обиделись ли родители, когда прочитали книгу. После второго романа будет в десятки раз больше вопросов, разговаривают ли они со мной, но нужно понимать: я даю волю фантазии. Даю ситуации ход, довожу ее до предела. Конечно, роман для меня – это психотерапия, я копаюсь в себе, пытаюсь комплексы, обиды и проблемы решить на бумаге. Думаю, мои родители больше обижаются, что я занят своими делами и своей семьей, мы не так часто общаемся и видимся. Наверное, они рады, что я пишу, я ведь всю жизнь мечтал об этом.

KYKY: В каком возрасте вы стали зарабатывать на жизнь письмом?

С. Ф.: Я работал в миллионе мест. Работал летом в салоне сантехники на строительном рынке в Уручье, куда приходили прекрасные экземпляры. Работал флористом в Петербурге, это тоже было смешно: вместо того, чтобы продавать цветы, я их дарил девушкам, и меня все время отчитывали за большие убытки. В Питере же я начал работать спортивным журналистом – и это были мои первые заработки, когда я начал писаниной зарабатывать. Я учился в университете и писал про чемпионат Англии, брал интервью у футболистов. Потом я стал сценаристом и с тех пор зарабатываю только написанием. Давно уже, лет 6-7.

KYKY: Вы думали про то, что может чувствовать Франциск после отъезда? И что чувствуют все эти люди, которые уехали из Минска после 19 декабря?

С. Ф.: Это хороший вопрос и тема для второго романа. Издатели всегда хотят этого, и первый вопрос, который они мне задали, звучал так: «Будет продолжение истории?» Я сказал: «Нет, не будет». По тексту понятно, что Франциск уезжает в Германию. Думаю, он чувствует то же, что и я сейчас. Он теряет свои корни. Каждый раз, возвращаясь в Минск, он его не узнает. Понимает, что люди живут своей жизнью. Думаю, он мучается, переживает.

KYKY: А он превращается в мудака?

С. Ф.: Франциск – нет. Он совершенно другой человек. Превращаюсь ли я в мудака? Не знаю. Об этом нужно спрашивать у людей, с которыми я общаюсь. Можно ли превратиться в мудака потому, что уехал? Вроде как это предательство? Но почему – мудак?

KYKY: Я вцепилась в идею второй книги.

С. Ф.: Да и ее герой тоже не мудак. Он совершает большое количество неприятных с точки зрения морали поступков. Но есть причины, по которым он становится таким.

KYKY: А вы любите людей?

C. Ф.: ….совершенно точно перед ответом надо будет в скобках написать: долгое молчание… Мизантроп ли я? Моя жена может рассказать, что я недовольный и нелюдимый парень, несмотря на то, что меня часто можно видеть на экране и на вечеринках, но это самая простая маска: спрятаться от Эйфелевой башни можно, если вы внутри на эту башню поднимаетесь. Мне довольно сложно общаться с незнакомыми людьми. Я думаю, что я сноб, и не очень клево иду на контакт. Я многого не понимаю в людях. Мне кажется, мы все большие дураки и много глупостей делаем. Я живу в России, где большинство попрощалось со здравым смыслом.

KYKY: Если вспомнить уборщицу, которая прибирала в палате у Франциска, когда он лежал в коме, – абсолютно классический типаж…

С. Ф.: Неприятного человека?

KYKY: Неприятного, да. Сталкивает ли вас с такими, откуда вы ее взяли, и что с ними делать?

С. Ф.: Мне кажется, такие повсюду. Я сегодня ехал с таксистом, который разговаривал со мной на «ты». В этом нет беды, мне просто было интересно спросить: «Слушайте, дружище, мы ведь совсем не знакомы, а вы говорите мне «ты», почему?» Он отвечает: «Вот какой вы заносчивый». И тут у меня полное несовпадение. Разве в этом заносчивость? Понятно, что в Японии невозможна эта ситуация с таксистом, потому что он в белых перчатках открывает вам дверь, обычный муниципальный таксист. Невозможно представить, что он будет спрашивать у вас что-то, кроме сорока вопросов про «сделать ли вам теплее или холоднее кондиционер». Но довольно сложно ожидать чего-то от страны, в которой было крепостное право, после чего случилась революция, в результате которой всячески уничтожали интеллигенцию, вывозили ее кораблями. Потом случилось две войны, сотни лагерей, и сложно ожидать, что там будут уважать какие-то ценности, обращаться друг к другу на «вы» и «сударь».

KYKY: Любовь к людям является интеллигентским качеством? Интеллигенция же должна верить в народ, правильно?

С. Ф.: Интеллигенция должна мучиться. Интеллигенция не должна любить. Мне недавно сказал Картозия, по-моему: «Ну, Сашка, ты же интеллигент, ты должен страдать». В этом есть некий смысл. Вы не можете обвинять общество в том, что оно несовершенно, но должны что-то делать для того, чтобы оно становилось совершеннее. К сожалению, многие люди, когда вы с ними тактичны и вежливы, принимают это за слабость. В российском обществе уж совершенно точно. Если вы не начнете говорить с ними на их языке, они чувствуют: ну, интеллигентишка. Если им нахамить в ответ, они так – оп! – почувствовали уважение, пришли в себя и, может быть, после этого заговорят с вами на «вы». И я на этот вопрос до сих пор себе не ответил: как нужно себя вести с людьми, которые хамят. Да и потом, я не самый приятный парень, поэтому не мне кого-то учить.

KYKY: Кто из великих классиков заслуживает того, чтобы быть иконкой на стеночке?

С. Ф.: Я окончил магистратуру филологического факультета, и меня восхищает огромное количество книг. Единственное, что нас может научить писать, – не литературный институт, а способность смотреть по сторонам и читать все, что попадается под руки. Первым приходит на ум Пруст, Луи-Фердинанд Селин. Я много изучал французскую литературу, она на меня оказала очень сильное влияние. Но появляются же постоянно какие-то авторы. Если бы я вам год назад давал это интервью, я бы ничего не сказал про Джонатана Литтелла, который написал «Благоволительницы». А сейчас мне кажется, что это один из самых сильных романов XXI века. Человек, который получил во Франции Гонкуровскую премию, который был военным журналистом в Чечне, написал про Вторую мировую войну от лица офицера СС. Это что-то запредельное, такая мощь литературная.

KYKY: Какое впечатление на вас в школе произвело чтение белорусских классиков?

С. Ф.: В школе я вообще ничего не читал. Всю белорусскую школьную программу я прочел в университете, когда наверстывал школу. Меня майками ловили учителя, чтобы затащить в класс. Я был жутким разгвоздяем, прямо катился в пропасть. Был человеком, который вообще не собирался ничего делать. Мое сознание сломала первая лекция Михайлова в ЕГУ. Пришел в ЕГУ, послушал первую лекцию Михайлова и отправился в библиотеку.

KYKY: А что он такого сказал?

С. Ф.: Ничего особенного. Он просто разговаривал с нами. Вообще ничего, но этого было достаточно, чтобы сломать хрупкое юное сознание и отправить в библиотеку. И весь первый курс, все мои отношения с девушками, мои романы и влюбленности – все происходило в библиотеке. И кажется, так у всего ЕГУ. Прекрасные были времена и прекрасный был университет. Вообще я сдавал вступительные экзамены в консерваторию, это была мечта моей бабушки. Когда я сказал ей, что не хочу сидеть в яме, у нее был шок. Но я завалил специально сольфеджио и пошел в ЕГУ. Но я не думаю, что какие-то белорусские книги произвели на меня такое же впечатление, как французские писатели. Это не значит, что белорусская литература хуже. Это же не олимпиада.

KYKY: Согласна, не олимпиада. Но они ни на кого не производят… После Чехова.

С. Ф.: Как это? Быков производит впечатление на миллионы. Чехов и Быков – это совершенно разные методы наблюдения. Это как сравнивать синий с железным. Богданович производит огромное впечатление на всех моих московских друзей. Когда я им рассказываю: «Я хацеў бы спаткацца з вамі на вуліцы», они все прямо говорят «вау»! Просто лично меня другие вещи перемалывали и заставляли что-то делать. Это не были произведения белорусских классиков, потому что так сложилось: я просто заполнял свои пробелы, когда понял, что стыдно это не знать. Я думаю, нам есть, чем гордиться.

KYKY: А в Минске вам пишется?

С. Ф.: Очень славно, кстати. Тут просто состояние, когда меня не выдергивают. Мой сын очень смешно сказал в два с половиной года, когда с ним обсуждали, кто кем работает: бабушка работает учителем, мама ресторатор. Кем работает папа? Папа лежит на диване. Перед тем, как писать, мне нужно переключиться, поваляться, запустить какие-то механизмы, а потом пойти в кабинет и писать. Я много пишу за границей в отпусках, где на какое-то время остаюсь один и дописываю роман, просто добиваю. Я там никого не знаю, не занимаюсь семейными заботами, хотя я и так не занимаюсь семейными заботами. Совершенно точно в Минске пишется лучше, чем в Москве, где все время что-то отвлекает: я просто смотрю на крыши Минска и пишу.

KYKY: Вы хотите жить в Москве и дальше?

С. Ф.: Я бы хотел жить в Сан-Себастьяне или в Лугано. Там хорошо, спокойно. По Москве иногда скучаешь, не хватает сумасшедшего ритма, и я ловлю себя на мысли, что мне недостает всего того, что кажется самым ужасным в Москве. Но я больше живу в Санкт-Петербурге, чем в Москве. Живу уже девять лет, задаваясь вопросом, хочу я там жить или нет. Я бы хотел жить в Минске, мне нравится приезжать, но я не знаю, смог бы я себя реализовать, находясь здесь. Я просто не пробовал. Что касается банальной финансовой стороны или воспитания детей, мне было бы здесь сложнее. И мой первый роман вряд ли прогремел бы здесь так, как в Москве. Получил ли бы я какие-то белорусские книжные премии – тоже вряд ли, потому что, по-моему, они только друг другу их дают, и нужно писать на белорусском языке. Я очень люблю белорусский, собственно, это и в романе обсуждается несколько раз. Можно ли влиять на политическую ситуацию, если мы все будем говорить на белорусском языке?

В связи с тем, что у нас сейчас такой «прекрасный» старший брат в лице России, может быть, пойдет достаточно сильное белорусское самосознание, даже государство будет заинтересовано в том, чтобы люди понимали, что они белорусы, а не русские. Главное – не опоздать.

Мы можем опоздать, если у нас будет происходить то же самое, что в Донецкой области. Когда не мы будем решать – будут решать ребята за большой красной стеной в Москве. Вы так не считаете?

KYKY: Вы имеете в виду зеленых человечков и русские танки? Да. К сожалению, это правда.

С. Ф.: Я в этом плане неудачный собеседник: могу только задавать вопросы и сомневаться. Мои друзья вам расскажут, что я все время мучаюсь и ничего не могу. Это все такой длинный ответ на вопрос, где жить. Мне кажется, мир сузился до изюминки, за последние три года я не вспомню двух недель, которые бы провел в одном городе. Все становится таким близким, и будет очень здорово, если однажды мы все поймем, что живем в очень маленьком мире и что все передряги искусственны. Все эти враги и революции – это все от большой глупости. Некоторые люди считают себя настолько умными, чтобы руководить другими. Невеселое интервью получается.

KYKY: Ну вы же невеселый человек.

С. Ф.: Да нет, я весельчак. Я все время шучу с друзьями, говорят, меня невозможно заткнуть. Просто это маска, очень удобная. Шутишь на телеке, а все думают: ну да, дуралей-клоун, что с него возьмешь? Мне бы хотелось, чтобы меня узнавали на улице как автора хорошей книги, а не парня, который всех веселит. И это проблема, о ней говорила Ксения Ларина на «Эхо Москвы» – все думали, что мой роман будет, условно, каким-то Вуди Алленом с штуками и городскими историями. А сейчас я получаю письма от читателей, которые пишут, что книга их растрогала, они плакали. Очень много белорусов пишут из Канады, Германии – я вообще не понимаю, как книга доходит туда.

KYKY: Вам было приятно среди русских утвердиться как белорусу?

С. Ф.: Я вообще не очень верю в национальности. Понятно, что есть корни и кровь, и мы говорим на белорусском языке, но вряд ли вы или я что-то сделали для того, чтобы быть белорусом. Перед рождением вы не ходили и не выбирали белорусскую вагину. Ваша любовь к Беларуси приобретенная, как любовь к медведю или книге. Я ничего не сделал для того, чтобы быть белорусом, за меня это решили. Если бы у меня был шанс выбрать женщину, которая меня родит на свет, может быть, я выбрал бы швейцарку с большим домом и бассейном. Но это все шутки, конечно. Молдавский писатель, октябрьский, купаловский, якубоколасовский писатель – это все географические разделения, и про белорусских и русских писателей вспоминают в связи с премиями. Сейчас Алексиевич сидит себе в Минске, и всем наплевать, есть Алексиевич или нет ее. Ну, многие читали «Время секонд хэнд», хороший роман. А когда в следующем году она получит Нобелевскую премию (хотя она уже получила огромное количество значимых премий для литераторов), все начнут трубить, что Алексиевич – белорусская писательница. Между прочим, город Минск должен был быть счастлив, что такая писательница, как Алексиевич, вообще здесь находится.

Я не знаю белорусского литературного процесса, но у меня есть ощущение, что это закольцованная структура. Они награждают друг друга, держаться друг за друга. Не сказать, чтобы я сильно переживал по этому поводу, но очевидно, что меня нет в белорусской литературе. Нет такого Саши Филипенко.

KYKY: А вы хотите быть в белорусской литературе?

С. Ф.: Это странный вопрос. Ты или есть, или нет. Хотел ли быть Кафка в чешской, чехословацкой или немецкой литературе? Важно, чтобы тебя читали. Меня нет в условно официальных тусовках и сабантуях. Думаю, это их выбор – замечать или замечать парня, но так получилось, что книга о Беларуси оказалась намного важнее в России. Многие меня спрашивают: как твои белорусские коллеги? Как стенд белорусских писателей? Я говорю, что ничего не знаю, они друг с другом дружат, а я, к сожалению, не впускной туда. Я не знаю, кто написал самый крутой роман в Беларуси. Про кого сейчас говорят?

KYKY: Виктора Мартиновича читали?

С. Ф.: Нет, мне все говорят прочитать, но пока нет. Колонки его читал.

KYKY: Колонки! Вот наша судьба – ждать новых книг от колумнистов! У вас много сюжетов для того, чтобы в течение жизни о них написать? Или все иначе: вы проживаете кусок жизни и потом понимаете – я буду писать об этом?

С. Ф.: Я знаю четыре следующих романа. Я закончу «Замыслы», начну следующий роман, потом его закончу и напишу еще один. Со вторым романом я уже с 2008 года мучаюсь, а третий, думаю, вылетит, как со станка. Там уже прямо по главам все готово, нужно просто сесть и написать. Некоторые говорят: «Господи, как сложно встретить хорошего человека или прекрасную женщину». У меня вечно была проблема, что прекрасных женщин вокруг слишком много, и надо выбирать. Это обратная программа. Я знаю, что хочу написать, почему и зачем. Боюсь только, что меня обвинят в том, что вышпуливаю роман за романом. Думаю, я просто долго созревал. Хотя смешно так говорить про парня, которому 29 лет.

KYKY: Еще мысль: может быть, нам просто повезло? Нынешнему поколению 30-летних, которые помнят ЕГУ, белорусскую волну в 90-е? А у нового поколения ничего этого нет. Какими они станут?

С. Ф.: Не думаю, что одному поколению повезло больше, чем другому. Одни думают, что круто было жить в Советском Союзе в 60-е: фильмы Хуциева, прекрасные песни, фантастическая эстрада, приталенные вещи. Но при этом была высылка, заводились уголовные дела. Я думаю, все времена по-своему интересны, и мы будем тосковать и думать о том, как славно было у нас. Только про новое поколение 19-летних белорусов, которые живут всю жизнь при одном президенте, я ничего не понимаю.

KYKY: А нет молодых людей, которые пишут отзывы на вашу книгу?

С. Ф.: Молодых ребят сразу не вспомню. С другой стороны, я не фиксировал, но мне кажется, отзывы я получал от людей постарше. Двадцатилетние читают мои плохие колонки в «Большом» и думают, что я дурак.