KYKY: На вашей странице в Facebook было фото с подписью: «Ехали под оповещения о ракетах». Каково это – жить в постоянной угрозе?

Борис Штерн: Это не постоянная угроза – это возможность постоянной угрозы, которая действительно действует на нервы. Во время последней войны бомбили всё подряд (операция «Нерушимая скала», проводимая с 7 июля по 26 августа 2014 года – прим. KYKY), поэтому население реагирует болезненно на такие сообщения, особенно когда есть минимальное ощущение, что может начаться то же, что прошлым летом.

KYKY: До Реховота (город, где живёт Борис Штерн – прим. KYKY) ракеты долетают?

Б.Ш.: Всю прошлую войну Реховот обстреливали постоянно. Я приезжал с репортажей (а мы работали практически на границе с Сектором Газа либо в городах, подвергавшихся обстрелам) – и дома всё продолжалось. Минимум 3-4 раза за ночь выходил в подъезд, потому что были обстрелы. Плюс ещё днём были обстрелы.

KYKY: Как вы пришли к тому, чтобы работать на границе с Сектором Газа? Вы же не с этого начинали, когда приехали в 2003 году?

Б.Ш.: Я начинал с учёбы в Йешиве (еврейское религиозное учебное заведение. – Прим. KYKY). Параллельно состоял в общественной организации, где занимался разными вещами, в том числе работал для очень большого русскоязычного раввина. Потом был тяжеловатый период глубокой адаптации и свадьба. Весь этот сложный путь, эмигрантский момент – прошёл за год и два месяца. После я нашёл работу по специальности и вернулся в профессию: стал работать в службе новостей на местном радио.

KYKY: Вам было тяжело из-за культурной адаптации или психологических причин?

Б.Ш.: Эмиграция в Израиль – более мягкая форма по сравнению с эмиграцией в другие страны, но всё равно было тяжело. Ты уезжаешь с определенным социальным статусом, а здесь у тебя никакого статуса нет вообще, и, может, не будет никогда. Как себя не уговариваешь, что проблема решаемая, в какой-то момент тебя очень сильно напрягает: вчера был при связях, деньгах и положении, а сегодня ты абсолютно простой человек, который вынужден заниматься неквалифицированным трудом.

KYKY: Вы первое время неквалифицированным трудом занимались?

Б.Ш.: Один день я сходил поработать на стройку. Решил посмотреть, что это такое. Я приехал в пятницу – можно было провести сокращённый день. Увидел там много приятных людей, но понял, что это совсем не для меня. Потом было ещё немного перевозок мебели – и все, адаптировался.

KYKY: Как вы стали военным корреспондентом?

Б.Ш.: Я не военный корреспондент, на самом деле. У меня было несколько специализаций: транспортная инфраструктура, технологии и медицина. Но во время войны все корреспонденты выходят в поле – в буквальном смысле. Только женщин, как правило, не отправляют или направляют туда, где есть гарантия спрятаться. А все мужчины идут в поле, в прямом смысле работают под открытым небом.

KYKY: На каких военных операциях вы были?

Б.Ш.: Когда я приехал в 2003 году, как раз началась иракская компания США. Я тогда жил в Иерусалиме. Как-то вышел в город и не понял, что происходит: все люди ходили с прямоугольными коробочками из картона на тесёмочке через плечо, с надписями на иврите. Оказалось, что началась война в Ираке, и Командование тыла Израиля (что-то вроде гражданской обороны) опубликовало приказ, что все должны ходить с противогазами, поскольку есть опасность ракетной атаки со стороны Ирака. Я посмотрел: упс, война. Но в 2003 году ничего особенного не было – потом было круче. Вторую ливанскую войну, которую я провёл в студии местного радио. Это было очень сложно, потому что смены длились по 10-12 часов с выходами в эфир каждые 5 минут. Через некоторое время, когда проводился «Литой свинец», оказалось, что абстрагироваться и сидеть в студии намного тяжелее, чем находиться непосредственно в зоне боевых действий. Там все легче переносится. Но «Литой свинец» был самым простым вариантом, потом случился «Облачный столп», а последняя война – «Нерушимая скала» – это был, конечно, драйв.

Я плохо реагирую на заявления в соцсетях, когда люди кричат, что надо развязать войнушку – прекрасно понимаю, насколько это тяжело: и эмоционально, и физически.

При всём при том, что израильские боевые действия – национальная война. У тебя есть государство с армией, которая тебя защищает, есть бомбоубежища, практически в каждом доме.

KYKY: Расскажите об операции «Нерушимая скала». Что вы видели изнутри?

Б.Ш.: Израиль сильно меняется во время военных операций. А эта была очень тяжёлая. Она началась с похищения израильских подростков, которых искали в течение нескольких недель – нашли только их тела. Искали этих ребят всей страной. Я стараюсь дома не говорить о работе. Не говорю детям, на какие съёмки езжу, мы не обсуждаем с женой политику, но бывают вещи, которые до детей докатываются. Мой старший сын учится в религиозной школе, где они в течение двух недель молились, чтобы нашли этих подростков. Мой сын говорит: «Папа, мы молимся, их найдут» – мы это в очередной раз обсуждаем, а мне уже понятно, что не найдут. Меня зовут на прямой эфир из деревни, где жил один из мальчиков, потом на прямой эфир с похорон – война началась сразу после этого… Когда ты находишься там, ты обращаешь внимание на все детали, которые не попадают в новости. При том, что в новости в Израиле попадает абсолютно всё – хорошее и плохое. Когда началась война, призвали большое количество резервистов. Были проблемы с логистикой: не хватало носков, трусов, маек, средств гигиены. Были организованы специальные пункты: вся страна собирала для солдат деньги и продукты. Всё это делали волонтёры – никакого государственного участия. Пенсионеры, которые живут в специальных хостелах, приносили чеки на 1000 шекелей (~260 $) – а для них это большие деньги. Это называется здоровым патриотизмом – не знаю, в какой стране такое ещё может быть.

Люди приходят в какие-то места, чтобы посмотреть, как израильские ракеты сбивают палестинские – это их поддерживает.

Многие говорят, что палестинские ракеты не несут смерти гражданам Израиля, что это всё не очень опасно: жертв нет, никто не погибает – но так происходит потому, что люди бегают в бомбоубежища. Мы часто приезжаем в город Сдерот, где обстрелы продолжались в течение многих лет. В какой-то момент врачи опубликовали данные: практически у 70% детей, родившихся в этот период, были отклонения в психике, сахарный диабет, энурез, стрессовое состояние, задержки в развитии. Представляешь: 21 век, и целый город живёт в военном положении? Дети плачут во сне и не могут заснуть, потому что боятся, что полетит ракета. А ракеты ого-го какие. Я сам видел, как дома разлетались в щепки от этих «пукалок»…

Ну, и чудеса, конечно. Я своими глазами видел, что мир по-особому устроен. Мы снимали сюжет на одной заправке в Ашдоде, куда попала ракета. Приезжаем, а там просто гвалт: пожарные, всё горит, дымится, скорые развозят пострадавших, врачи работают. Плюс ещё на улице жарко, влажность почти 100%, а ты в бронежилете и в каске – вдруг что-то ещё прилетит. Но потом ты понимаешь, что двое раненых для такого взрыва – чудо. Понимаешь, что не сдетонировали подземные баки – тоже чудо. В 15 метрах отсюда стоит вторая заправка – ничего себе! Потом ты обращаешь внимание, что рядом здоровенный бензовоз, который уже в течение часа поливают водой, он периодически начинает дымиться. Есть опасность, что эта штуковина просто взорвётся – а она не взрывается. Настроение повышается.

KYKY: Как там эти несчастные люди живут? И у них нет возможности переехать подальше от границы Сектора Газа?

Б.Ш.: Сейчас нападения происходят редко. Когда есть перерывы, это замечательные места для жизни. При том, что жизнь тут специфическая – кроме ракет есть ещё теракты, что тоже страшно. Но здесь действительно безопасно, по сравнению даже с Минском, несмотря на все возможные угрозы. Например, в Лондоне, Нью-Йорке, Вашингтоне есть районы, куда полиция не заезжает, и где у тебя большие шансы получить в табло – в Израиле полиция заезжает абсолютно во все места. Несмотря на то, что тут происходят серьёзные вещи, в Израиле живут очень радостные люди. У тебя есть риск попасть в теракт, поэтому ты больше ценишь жизнь. Здесь все улыбаются. Это то, чего мне не хватает, когда я приезжаю в Минск или в Москву. Я не говорю, что у людей в Израиле не бывает депрессий и сложных ситуаций – как в любой стране они есть, тем более, что здесь капитализм. Но одна из сущностей государства – радость. Я понимаю, как это звучит: патетически, пафосно. Но свобода слова и возможность глобального самовыражения стоит чего-то, и ты ценишь это.

KYKY: Что происходит, когда звучат оповещения о ракетах?

Б.Ш.: Бывают ситуации, когда нет возможности спрятаться. Когда проходит миномётный обстрел, и ты находишься там, куда стреляют, у тебя нет времени. Я столько раз попадал под эти обстрелы и видел ужас и страх в глазах людей. Дети боятся, начинают плакать. Люди на улицах пытаются спрятаться. Привыкнуть к этому невозможно, потому что эмоционально и психологически тяжело понимать, что в тебя стреляют. Есть определённая инструкция (у нас даже в студии висит), где написано, что нужно делать. Все вроде бы знают, что нужно делать, поэтому все в первую очередь делают, а потом думают. Это спасает жизнь. Поэтому жертв очень мало. Кроме этого у нас есть ещё всякие противоракетные штуки. У меня трое детей. Утром я уезжал – они спали, вечером приезжал – тоже спали. Мы, по сути, встречались в бомбоубежище. Они меня спрашивают: «А мы выигрываем или проигрываем? А вот ракеты сбивают, а сколько их вообще должно быть? Почему они хотят нас убить? А что вообще происходит?» Начинают рисовать эти ракеты. Конечно, я уже не бегаю с вывалившимися глазами во время сирены, но всё равно, это бешеный адреналин. Многие говорят: у тебя такой опыт – окей, это супер. Но лучше этого не знать никогда, потому что это страшно. Я не могу объяснить своим знакомым и друзьям, которые живут не в Израиле, что это такое – разговаривать со своим семилетним сыном о войне или объяснять четырёхлетней дочери, что на сам деле происходит.

KYKY: Как вы сами себе объясняете эти войны и эту ситуацию?

Б.Ш.: Вероятно, я стал более левым по своим политическим взглядам. Всё, что происходит вокруг нас, зависит, в первую очередь, от палестинцев. В течение длительного времени я наблюдаю ситуацию изнутри и понимаю, что их на самом деле интересует только схема, по которой они за террор получают деньги от Ирана и других стран-спонсоров, в том числе, от Европы и США. Я неоднократно общался с палестинцами, которые живут на территории Израиля. И если наши израильские арабы ещё понимают, что в этой истории все должны подвинуться, то люди, которые живут в Палестинской автономии не хотят этого понимать. Поэтому всё превращается в замкнутый круг.

KYKY: В Израиле женщины служат в армии. Они участвуют в военных действиях?

Б.Ш.: Есть только одна боевая часть, где служат женщины, она называется Каракаль, и это пехота. Когда в зоне боевых действий находятся барышни, они не бегают вперёд с автоматами с криками «ура». Они работают в медслужбах и во вспомогательных частях. У них тяжёлая работа: нужно сидеть по несколько часов возле монитора, двигать камерой, отслеживая, что происходит. Некоторые из них – русскоязычные, включая офицеров. Девушки-эмигрантки тоже служат, но есть ограничения: в армию не берут религиозных барышень или если барышни иммигрируют после 18 лет. Когда государство начиналось, нужно было, чтобы служили все. Есть очень много мнений по этому поводу – как обычно, два еврея три мнения. Многие говорят, что это больше не нужно, и можно их отпустить, не заставлять бумажки перекладывать в штабах. С другой стороны, в армии очень ценят барышень. Они многие вещи выполняют лучше мужчин. Много женщин-офицеров, которые часто служат в боевых частях как командиры на курсе молодого бойца. Даже слышал про одну барышню, которая была большим специалистом по оружию. Есть и среди генералов несколько дам. Это нормально для Израиля.

KYKY: Я читала, что и израильтяне, и палестинцы считают, что пусть лучше будет два государства, чтобы это всё прекратилось. Что вы думаете по этому поводу?

Б.Ш.: Сложный вопрос. С точки зрения существующего международного права или какого-нибудь Realpolitik, схема государства для двух народов могла бы разрешить проблему. Но когда начинаешь вдаваться в детали, понимаешь, что это невозможно. Если евреи готовы к тому, что на территории государства Израиль будут жить арабские граждане и пользоваться теми же правами (а это уже и происходит), то палестинцы говорят, что на территории государства Палестина евреев быть не должно. Это отдаёт лёгким расизмом. Я был на нескольких встречах с палестинцами и арабами, которые долгое время жили и учились на территории СССР, женились на русских, белорусках или украинках, а сейчас вернулись в Палестинскую автономию и живут там. Им очень хотелось общения с русскоязычными гражданами Израиля. Это интересно, даже трогательно. Кто откуда – можно было определить по сленговым словечкам. Те арабы, которые учились в Минске, знают слово «шуфлядка», например, а все остальные не знают. Я нашёл одного палестинского инженера, который учился в Минске в технологическом институте. Он говорил с белорусским акцентом, что очень смешно. Так вот мы обсуждали, как им живётся. У них большие, но решаемые проблемы с посещением территории Израиля, но пускают абсолютно всех. На встрече были разные люди, даже представители Палестинской администрации. Я разговаривал с одним из них. Он ещё так странно выглядел, как у нас гэбэшники, – такой засчёсанный, в чёрном пальто и кашне. По-моему, он учился в Харькове, и потому разговаривает с украинским акцентом, что тоже смешно. Он мне говорит: «Слушай, давай ты приезжай к нам, посмотришь, как у нас классно». Я действительно хотел бы приехать, ведь говорят, что Рамала – красивое место, похожее на Европу. «Только, когда приедешь, ты сними это всё», – и показывает мне на кипу, на цицит. «Почему?» – «У нас это опасно». Если вы делаете демократического государство, почему мне в таком виде должно быть опасно у вас? Вам же в своём виде не опасно в Израиле. Многие люди готовы к тому, чтобы стадия конфликта наконец закончилась. Но существует большая разница в подходе мирового сообщества и Израиля. Можно придумать решение, но если оно превращается в начало самоубийства или начало новой войны – зачем это? Мы видели, что европейцы сделали с Украиной – они добились решения, при котором Украина получила вялотекущую вечную войну. Вроде уже всё понятно: есть бумажки, где написано, как и что нужно делать, но никто этого не делает. А виноватым остаётся некое большое государство, в конечном итоге. Я не хочу такого, хотя мы и так имеем здесь нечто похожее. Израильтяне неоднократно предлагали палестинцам очень большие уступки – до 92% территории. Но невозможно сейчас воспринимать ситуацию на уровне и в границах 1967 года, потому что есть очень много еврейских поселений за так называемой «Зелёной чертой» в Иудее и Самарии. Можно свернуть маленькие поселения, но если это города по тридцать или сорок тысяч человек? Короче, все переговоры крутятся вокруг этих историй и ничем не заканчиваются, потому что Палестинская автономия при потакании мирового сообщества ведёт себя таким образом – они хотят всё.

KYKY: А какие отношения с другими частями Палестинской автономии?

Б.Ш.: То, что происходит в Секторе Газа – диктатура практически на уровне Северной Кореи. Я утрирую, но когда ХАМАС пришёл к власти, он собрал всех людей, принадлежавших к ФАТХ на территории Сектора, и большинство из них расстрелял. То, что там происходит, называется жёстким тоталитаризмом, при котором закрываются интернет-кафе, идёт контроль всех средств массовой информации, и во время войны совершаются чуть ли не публичные расстрелы людей, проявлявших нелояльность к позиции ХАМАС. Поэтому, на мой взгляд, разговоры с ХАМАС должны быть очень короткими. Я очень сжато объясняю, но ситуация очень многослойна. С Палестинской автономией, с Иудеей и Самарией, так называемым Западным Берегом всё более-менее цивильно. Есть довольно серьёзное экономическое сотрудничество (было, по крайней мере, до последнего момента) и кооперация в области безопасности: израильская полиция работает с палестинской, израильские пожарные вместе с палестинскими тушат огонь, если надо. Я как-то делал репортаж в Иерусалиме и оказался в одном торговом центре. Мне говорят: «Видишь магазин спортивной обуви? Два партнёра: еврей и араб». Такого на самом деле очень много в том же Иерусалиме. Я был в одном поселении, где живут несколько очень больших израильских политиков и куча интеллектуального народа: литераторов, художников и прочих людей. Они сионисты – в каждом доме автомат или пистолет. Им нужно ехать 25 минут из Иерусалима по арабским деревням. Судя по тому, за кого они голосуют, они не должны любить соседей, а соседи не должны любить их. Но вдруг выясняется: у моего знакомого есть друг из соседней деревни, арабский шейх, с которым они вместе чуть ли не чай выпивают ежедневно. Вот так это выглядит на бытовом уровне. В Израиле никто никогда не скажет палестинцу или арабу, который опустился в углу в людном месте совершить намаз, что ему срочно нужно убраться отсюда. Можно встретить в израильском торговом центре палестинскую или арабскую семью, традиционно одетую – в Беэр-Шеве вообще можно увидеть женщин с закрытым лицом и руками.

Я даже не представляю себе ситуацию, что к ним может кто-то подойти и сказать: «Убирайся отсюда, рожа арабская». При этом то же самое могут сказать еврею, даже здесь. Ну а про то, чтобы поехать в Палестинскую автономию, не может быть и речи.

KYKY: Как в Израиле живёт русскоговорящая диаспора?

Б.Ш.: Не так, как в США. Есть, конечно, районы, где русских больше, есть районы, где русских меньше, есть районы, где русских нет вообще. А есть и те, где только русские. Но тут другая эмиграция. Израиль был заинтересован в том, чтобы люди, приехавшие из бывшего СССР, были интегрированы. Мне кажется, что здесь уровень интеграции намного больше, чем в той же Германии или Канаде, где очень много русскоязычных. Местами, конечно, это выглядит так же: здесь есть магазины, которые называется «русские деликатесы». Но количество людей, живущих в русской среде, постепенно уменьшается. Твоих детей будут, скорее всего, будет интересовать ивритоязычный контент, а не русскоязычный. В светской среде это происходит ещё быстрее. Русскоязычные израильтяне разных волн эмиграции есть везде – я даже нашёл тех, кто приехал в 1947-1948 годах. Не уверен, что здесь можно говорить, о существовании сильной дискриминации. Стеклянный потолок существует, только если ты сам себе его ставишь. Йоэль Эдельштейн, спикер Кнессета, третье лицо в государстве – русскоязычный. Много русскоязычных офицеров, даже генералы есть.

KYKY: Что тяжелее всего было оставить в Беларуси?

Б.Ш.: Друзей, среду и образ жизни. Что можно хотеть от человека, который прожил в одной стране 32 года? Я уехал абсолютно сформированным, с определёнными схемами в голове, большим количеством друзей, с какой-то своей средой обитания, которая не очень похожа на простую уличную среду. А здесь всё по-другому – даже то, что ты знаешь с профессиональной точки зрения. Последние несколько лет я занимался пиаром и рекламой в Минске – здесь это работает иначе. А ты такой весь из себя крутой – и что? Здесь все крутые. То же самое происходит с людьми во время переезда в любую другую страну. Поверь мне, что тот, кто приезжает из Бреста в Минск, чувствует то же самое. Это эмиграция, хотя в Израиле этим словом не пользуются.

KYKY: Есть что-то, чего вам реально не хватает в Израиле – из того, что есть в Минске?

Б.Ш.: Друзей не хватает, хотя социальные сети эту ситуацию малёк поправили. Хлеба не хватает, картошка другая. Не хватает башни, которая стоит на телецентре возле Круглой площади – очень её люблю. Самой Круглой площади не хватает, домика РСДРП – мы, эмигранты, очень сентиментальные люди. Я всегда ставлю лайк любым фотографиям Минска, честно. Человек ведь ко всему привыкает, тем более, мне помогли друзья – я отделался лёгким испугом. За год и два месяца получить работу, которая даёт социальный статус – просто везение. Есть, конечно, объективные причины, но я действительно отделался лёгким испугом. У меня есть знакомые, которые до сих пор от него не отделались. Это как маленькая смерть: ты умираешь в одной стране и рождаешься заново в другой. Вопрос в том, какой багаж ты берёшь с собой.

KYKY: Какие изменения в Беларуси вы видите со стороны?

Б.Ш.: Когда я приехал первый раз через полтора года в Минск, я его не узнал – было шоковое состояние. Пришёл в несколько мест, куда ходил часто, и либо не нашёл их (там было что-то другое), либо они изменились до неузнаваемости. Поскольку я занимался транспортом, я продолжаю отслеживать эту тему. Могу сказать, что Минск ещё относится к тем городам, которые могут быть модернизированы до уровня «город для людей». То есть не «город для машин», как Москва или Питер или Тель-Авив. Человек важнее, чем всё, что движется по улицам. В Минске это ощущение есть, возьмите хотя бы намёк на велодорожки во всём городе. Мне очень нравится беларускамоўная риторика, все эти истории с вышимайками, национальной символикой – это крайне симпатично. «Галерея 'Ў'» – это очень круто. Когда увидел там полный зал на белорускоязычном мероприятии (тогда это была ещё «Мова ці Кава»), я понял, что это на самом деле круто. Наверное, любой человек, который сейчас живёт в Минске и это прочтёт, скажет: «Да херня это. На самом деле, всё не так». Он будет абсолютно прав. Я вижу это со стороны, через призму своих друзей, которые живут в Минске. Их это заботит, и мне кажется, это очень правильно.

KYKY: Кто из нынешних музыкантов белорусских вам нравится?

Б.Ш.: Периодически я захожу на сайт «Тузiн Гітоў», который делает Будкин. Если раньше, десять лет назад, я мог прослушать все десять треков, то сейчас не могу: всё слишком депрессивно. Когда я уехал в 2003 году, ещё был Первый музыкальный, были какие-то лейблы, выпускавшие белорусскую музыку. Я следил за всем в интернете и думал: «Блин, круто! Вот это творческая жизнь!» И вот я приезжаю первый раз в Минск, встречаюсь с кем-то, спрашиваю: «Ну, как вообще?» «Да ничего не происходит», – «Как? Тут же у вас столько всего!» – «Нет, ты ничего не понимаешь, ничего не происходит». И я понял, что действительно ничего не понимаю. При этом я всё время слушаю очень много белорусской музыки. Я слушаю J:Mors, потому что Пугач мой близкий друг. Я слушаю Akute, Помидорова, Полину Республику, «Князь Мышкин», «Троицу», «Палац», «Пани Хиду», белорусских электронщиков, ди-джеев, Арсентия Чурпину, новый проект Егора Стражевича – у меня есть любимые песни. Послушал Port Mone в этом году, новую пластинку Вольского, новый Brutto, Trubetskoy. Плюс, конечно, Ворошкевич, Войтюшкевич. Когда на меня находит ностальгия, и я слушаю «Крыві», Касю Камоцкую и старый N.R.M. – это всё есть в моём плейлисте. Последние два большущих достижения для меня были Полина Республика и проект «Невгень» – сам проект из Москвы, но барышня поёт из Минска. Это что-то заоблачное. Могу, кончено, похвастаться: есть музыканты, которые присылают мне свои записи до публикации. Например, Помидоров прислал свой последний диск «Патас/Попс/Прапаганда». Я его наизусть практически знал – ходил и прямо придумывал клипы. В общем, часть этих людей – это часть моей среды. Многих из них я даже не знаю, например Akute тех же, Port Mone, «Серебряную Свадьбу»… Хотя нет, я знаком с Артёмом Залесским, барабанщиком. Я в каком-то смысле был во всей этой музыкальной тусовке. С конца 80-х я играл в разных группах, в начале 90-х я стал работать на радио BA ди-джеем. Вёл программу про альтернативную музыку, куда вставлял, насколько было возможно, песни своих друзей. Потом я работал в «Бульба-records» и на Первом музыкальном канале.

KYKY: Ваш проект «Слушать в наушниках» сделан на ваши стихи. Как появилась идея?

Б.Ш.: Я закончил заниматься музыкой в 2001 году, когда мой проект с Александром Либерзоном развалился окончательно. У меня уже не было ни времени, ни сил на это, были другие приоритеты. Когда я переехал сюда, стало понятно, что музыки не будет вообще, потому что нет времени на неё. При этом стихи писались – невозможно остановить. И вот несколько лет назад я начал работать с израильским исполнителем Петей Привиным, которого изначально звали Изя Листин. Моя знакомая поставила его кавер-версию песни «Белые розы» – я диким образом проникся. Он закончил Гнесинку по классу вокала и композиции – он пишет нотами. Люди, занимающиеся музыкой, понимают, о чём идёт речь – это очень круто. Я написал 250 постов про него – все подумали, что я его пиарщик. А мы даже знакомы не были. Потом мы познакомились, и он говорит: «Я хочу писать свои песни, давай вместе попробуем». Вот мы и попробовали. Получилась очень добротная поп-музыка, правда, грустная – по-моему, тлен полнейший. Параллельно писалось ещё что-то. Я в какой-то момент понял, что для этого «чего-то» нужен выход. И тут я вспомнил про своих минских друзей: Лёню Нарушевича и Энди Графа. И я подумал: это же легко! Я что-то начитываю, отправляю им – они что-то придумывают, и потом это дело сводим вместе, аранжируем. Я просто читал в студии эти стихи, записывал голос, отправлял Лёне и Графу тексты – и они уже высылали мне сделанный музыкальный фрагмент.

KYKY: Есть ли какая-то аудитория, на которую вы рассчитываете?

Б.Ш.: Да я не рассчитываю ни на кого. Больших амбиций по этому поводу и изначально не было, и сейчас нет. Меня больше заботят я сам и мои друзья. По-моему, это даже сыграть невозможно, и коммерческая сторона в этом проекте отсутствует. У меня есть уже клип на один трек «Вторник», который сделал и подарил мой большой друг Влад Граусбард. Я ему просто сказал: «Слушай, ты же кино снимаешь, у тебя, наверное, осталось много кадров. Сделай что-нибудь, пожалуйста». И он сделал – классно вышло.

Почти сразу я начал делать новый проект. Пугач придумал стиль, в котором мне нужно писать музыку – «электро-штерн». Голос будет не только мой, но ещё нескольких человек. Новый проект будет жёстче, лучше и интереснее по звуку – он будет совсем другим. Я не особо верю день в монетизацию какого-то творчества сегодня, особенно когда ты в одной стране, а твой потенциальный рынок – в другой. Но проект сам по себе получился очень классным.