Сам текст состоял из двух частей: письмо в редакцию газеты и ответ на него. Автор письма, подписавшийся как «белорусс», жаловался на то, что «…население заставляют говорить, писать, читать, преподносят ему разные бумаги на том языке, от которого оно открещивается, который отошел в область преданий…». Он утверждал, что мова навязывается жителям Беларуси принудительно и без учета их мнения (прозвучало даже слово плебисцит!), что никакого единого беларуского языка нет, а есть множество наречий, которые имеют с официальной мовой мало общего.
В конце автор письма нажимал на волю большинства: «Вот уже теперь из разных округов Белоруссии подаются петиции в центр о том, чтоб всесоюзный ВЦИК затребовал сведения от Академии Наук о том, является ли этот язык жизнеспособным и насколько необходима эта скороспелая белорусизация…».
Ответ, опубликованный рядом, опровергает аргументы критика, наглядно доказывая, что мова полностью жизнеспособна, не утеряла связь с народной традицией и историей, а главное – полностью отвечает культуре беларусов. Но. В глаза бросается другой интересный факт. Один из главных аргументов адептов культуры заключался в том, что мова… является острием штандарта политики коммунистической партии, это язык не панов и не духовенства, а трудового народа и пролетариев: «…Але Ўсебеларускі Зьезд Саветаў, людзі ад варстату і сахі ўхваляюць дэкрэт аб беларусізацыі…». В конце критику беларусизации выносится однозначный вердикт: «Шмат яшчэ сярод нас гэтых «белорусов через Ѣ»… Вялікадзяржаўны шавінізм выплывае напаверх праз дзіравыя лахмоцьці слоўных хітрыкаў… ».
Полемика в газетах 20-х годов напоминает наш добрый фейсбук, не находите?
Публичная полемика, особенно по вопросам идеологии или политики в Советском государстве – вещь очень рискованная, однако в 1920-е годы это было еще возможно. Идеологическая машина допускала определенное, хоть и дозированное, свободомыслие. Правда, оппоненту отводилась роль скорее ошибающегося, но упрямого глупца, нежели равноправного участника коммуникационного процесса. Тем не менее, был ли автор протестного текста великодержавным шовинистом на самом деле? Возможно, что нет. Это вполне могла быть предсказуемая реакция на перегибы, слом старых порядков, которыми часто страдала культурная политика. Учитывая то, что беларусизация, имевшая скорее политические цели, чем культурные, реализовывалась ударными темпами, как и многое другое в советской системе.
В резолюции пленума Коммунистической партии большевиков Беларуси в январе 1925 года говорилось, что «…лозунг, который КПБ должна принять в культурной работе, – это лозунг белорусизации… при признании государственными языками – четырех (!), при всем этом, однако, дело развития языка, литературы, школы, всей культуры на белорусском языке признается первым и основным делом». Дальше – больше: «..срочно организовать работу по выработке популярного белорусского языка, близкого к деревне… во всех вузах, рабфаках и совпартшколах продолжать белорусизацию… обеспечить в ближайшее время наибольший процент белорусов – рабочих и крестьян… По линии Красной Армии провести белоруссизацию в течение 1925–26 г. …». Везде «срочно», «немедленно», «чрезвычайно важно», «в кротчайшие сроки». Даже те деятели революции, которые разгоняли штыками Всебелорусский конгресс и видели в Беларуси «часть Советской России» быстро поменяли свои взгляды и начали адаптироваться к местным реалиям по приказу из центра.
Общепризнанной установкой было то, что беларусы (в отличие от каких-нибудь шведов или поляков) – это народ молодой, без всяких отягощающих древних пороков и наследства. И одновременно народ «забитый», долго угнетаемый царским режимом, великодержавным шовинизмом, польскими панами, кулаками et cetera. В то время как советская власть наконец-то дала им свое государство, поддержала национальную науку и культуру и благословила мову.
И с этим сложно поспорить. 1920-е годы по праву могут называться золотым периодом национального строительства, хоть и под стягом коммунизма. Необычайный подъем энтузиазма, всеобщая эйфория, колоссальная работа во всех сферах жизни молодой республики. Об этом прекрасно напишет позже Николай Улащик в мемуарах: «Краязнаўства. Нататкі пра бадзянні», чьи молодые годы пришлись на это время.
В то время «беларусофоб» равнялся «антисоветчику»
Однако, как мы знаем, любой культурный продукт, даже самый безупречный, встречает сопротивление, если его навязывают по разнарядке. Многие оказались недовольны. Но у молодых приверженцев нацполитики всегда была возможность обвинить оппонентов в «шовинизме» и «антисоветчине». Так в 1923 году потерял работу, репутацию и, скорее всего, вынужден был покинуть пределы БССР, один из основателей Минского общества истории и древностей Николай Маслаковец. Он оказался втянутым в инцидент с мовой, когда молодые педагоги Ефим Кипель и Тодор Апатёнок стали самовольно переводить на беларуский язык программы для младших классов во Второй Минской советской школе, что вызвало протест директора. Разразился скандал. Но за учителей заступились Всеволод Игнатовский и всесильный председатель ГПУ Украины Всеволод Балицкий. А директора-шовиниста, ровно как его зама, которым и был Маслаковец – убрали к чертовой матери.
Тогда еще не додумались до термина «беларусофоб», но, если бы он уже был, то известный краевед и историк удостоился бы его со всеми вытекающими.
Нападкам подвергался и академик Ефим Карский (на труды которого ссылались выше авторы в споре с шовинистами и который являлся почетным членом того самого Минского общества). Его называли врагом беларусизации, осколком царского режима и черносотенцем. Например, ему ставили в вину то, что в научном отчете он назвал город Львов «старым русским городом». Сам же Карский сдержанно отвечал критикам, что обвинять его абсурдно хотя бы потому, что он «природный белорус, всю свою сознательную жизнь посвятивший изучению белорусской этнографии, языка и литературы».
Отношения власти и интеллектуалов всегда были сложными. Интеллектуал в тот период часто напоминал himantopus himantopus – птицу, приспособившуюся искать пищу в зубах у представителей отряда водных позвоночных, то есть у крокодилов. Но когда пасть у крокодила с лязгом захлопывалась, партнер превращался в обед. Однако часто этим пользовались сами интеллектуалы, донося власти на конкурентов и оппонентов, обвиняя их в любых различных грехах.
Новая советская беларуская шла в 1920-е годы прямой дорогой. В нее не вписывались ни Карский, ни Мицкевич с Манюшкой, ни многие другие. Хотя стараниями краеведов, этнографов и археологов было собрано огромное историческое наследие прошлого. Шрифт и дизайн Скорины появился на обложках советских журналов и книг. Тогда же продуктивно работал и автор Кривицкой теории Вацлав Ластовский.
А потом беларусизация закончилась репрессиями
Но этой цветущей сложности был отпущен короткий срок. В результате крутого поворота, который произошел в политической жизни СССР на рубеже 20-х и 30-х годов, под каток репрессий попали и сами энтузиасты беларусизации. Начались компании по борьбе с «национал-демократизмом», пошли разоблачения, увольнения и следствия с допросами. Люди отправлялись в ссылку, тюрьмы и лагеря. Такая судьба постигла, среди прочих, и Николая Улащика.
Сейчас много говорят о так называемой «мягкой беларусизации». В ее пользе и продуктивности соглашаются как представители власти, так и внесистемные субъекты. Но нужно понимать, что для soft-беларусизации понадобилось почти двадцать лет независимости. А ведь многие еще помнят и hard-беларусизацию начала 90-х годов. Когда бывшие обладатели партбилетов надели бел-чырвона-белыя значки, по ТВ даже советские мультфильмы подвергались быстрой и оттого очень убогой переозвучке на мове, а артист Алексей Шедько с утра по радио пел «Кахай мяне пад зоркаю Пагонi». Перегибы в том числе подтолкнули определенное большинство беларусов к тому, что политологи сейчас называют «консервативной революцией».
А если бы и в 20-е годы власти решили провести референдум в БССР по языковому вопросу? И не стали бы результаты всеобщего голосования таким же шоком для молодых беларуских интеллектуалов и культуртрегеров, каким стали результаты брексита для лево-либерального истеблишмента и креативного класса Британии? Демократия может быть абсолютно недемократичной.
Спор о мове, как ни странно, продолжается
А разные стороны почти полностью повторяют те же приемы и аргументы 1920-х, но уже в независимом государстве. Если историки или социологи через несколько десятилетий будут просматривать архивы сайтов, блогов и постов в сетях, то формально может показаться, что мы и наши современники в основной массе действительно были «литвинами», «беларусофобами», «нацистами», «шпионами Кремля» и «агентами Нато». Потомки могут сделать вывод, что в Беларуси происходили нешуточные баталии, велось противостояние и вспыхивали битвы почище сцен из «Игры престолов» или «Живых мертвецов». Но смогут ли они увидеть в нас просто беларусов, делящих друг друга там, где этого делать не надо?
Стоит ли верить ярлыкам и сухим формулировкам? Был ли престарелый Карский черносотенцем, как писали о нем в газетах недоброжелатели? Или краевед Николай Касперович, который, сплевывая кровь на пол кабинета следователя, признался в причастности к тайному заговору националистов, и его слова внесли в протокол?
Сейчас, спустя 90 лет, сможем ли мы, беларусы, начать конструктивный диалог или так и останемся погрязшими в перегибах, языке ненависти, навешивании ярлыков и стуке в высшие инстанции?
При подготовке статьи были использованы материалы из фондов Национального архива Республики Беларусь, Центрального научного архива Академии наук Беларуси, сборник «Идеологическая деятельность Компартии Белоруссии, Часть первая (1918-1928)», книга Владимира Ляховского «Ад гоманаўцаў да гайсаковоў. Чыннасць беларускіх маладзёвых арганізацый у 2-й палове ХІХ ст. – 1-й палове ХХ ст.», книга Виталия Скалабана и Людмилы Рублевской «Время и бремя архивов и имен», периодические издания 1920-ых годов: «Савецкая Беларусь», «Звязда» et cetera. Автор напоминает, что данная статья не претендует на научность, а является образцом публицистически просветительского характера.
