После выхода интервью с Платоном Бесединым публикуем вырванный кусок из его новой книги «Учитель».
Костлявая блондинка из катера, идущего от набережной Корнилова до северной стороны бухты, вертела книжку столь рьяно, что у меня начались «вертолёты», тягучие, как отдающая оскоминой на зубах жвачка. Вниз-вверх, влево-вправо, по кругу. Точно джойстик.
Сидя напротив, я пытался не смотреть, не погружаться в транс от её движений, предпочитая сосредоточиваться на оставленном для кондиционирования пространстве между загорелыми ногами, но проклятый квадрат мезмеризировал.
— Не вертите, пожалуйста! — вспыхнул я, и слова дались мне с заметным усилием.
Она хмыкнула и несколько раз демонстративно махнула книжкой; «Ночной молочник» Андрея Куркова:
— Вот так, да?
Но всё-таки отложила, уставилась в окно катера. Я невольно проследил за её взглядом: Равелин замер у моря пористым пряником.
Однако издевательство не закончилось — оно вступило в новую, аудиальную, фазу. Тонкими настырными пальцами блондинка застучала по выщербленной пластмассе бортика. Звук нарастал, переходя в шаманский ритм, который, подчиняя, дурманил, и катер, раскачивающийся на волнах, лишь дополнял картину.
Я, словно гладя блондинку, провёл взглядом по угловатой руке к плечу с проступающей сеточкой вен, приблизился к горлу. Голова чуть повёрнута, мышцы напряжены. Вцепиться, нажать, задушить. Обрубить звук.
От блондинки я спасся лишь тогда, когда вернулся в родные Каштаны и, выйдя на обязательную прогулку, рассеял гипноз пивом. Впрочем, и тогда меня терзало послевкусие магической встречи.
Сидя на бетонных трибунах недостроенного стадиона «Спартак», который хотели переименовать в стадион имени Эмиля Ганиева, зарезанного предположительно русскими националистами в селе Штормовое, я силился вспомнить, куда задевалась бабушкина книга «Как защититься от чародеев».
На когда-то футбольном поле, где культями зомби торчали спиленные на металлы обрубки ворот, паслись белые, серые, бурые козы. Большая их часть ленивыми пашами возлежала на голой, как брюхо щенка, земле. Другие медленно, образами из фантазии Стивена Кинга, бродили по стадиону, удобряя его мелкой дробью экскрементов, напоминающих пивные колбаски из сельмага «Огонёк».
В «Огоньке» работала Анжела. Анжела давала всем. Бабушка говорила, что у неё бешенство. Но славна Анжела была не этим, — сколько таких на планете? — а тем, что наматывала круги вокруг коробок и пачек, когда принимала товар. Непривычный экспедитор, наблюдая, как блондинка, упакованная в халат пчелиной расцветки, волчком бегает рядом, превращался в безвольную куклу. Опытный же экспедитор — тот, которому Анжела дать успела — смотрел на вещи спокойнее, но и ему было не по себе.
Вот и пятнистая коза, точно Анжела, наматывала круги у трибун стадиона. Может, и у неё было бешенство. Так что если боднула — наблюдай десять дней, а коль сдохла — секи голову, вези в районную СЭС. На экспертизу. Чтобы тебя спасли.
Там, в кабинете с перхотными стенами и пустыми шкафами, будет сидеть злая баба, взопревшая, с лицом цвета спелого буряка, которая отправит обратно домой, потому что нет финансирования, не до козьих голов, тут хоть бы с иксодовыми клещами справиться.
Мысленно серфингуя подобным образом, я начинал думать, что в пятнистую козу вселилась костлявая блондинка из катера.
Такое бывает. Недаром бабушка рассказывала мне про бесов и ведьм. Ей и самой одна жить не давала.
В ночь на Ивана Купалу ей под спину залез ледяной слизняк. Бабушка заворочалась, думала, чудится, но ощущение было реально. Зверь холодом расползался по спине, будто желе на тарелке. И чем больше, явственнее он становился, тем быстрее у бабушки уходили силы. Она испугалась, хотела перекреститься, но руки не слушались.
Тогда бабушка стала читать «Отче наш», но вместо правильных слов, вроде «Ежи еси на небеси…», гремела богохульная ересь. Но вдруг, — сидя на веранде, под жёлтыми польскими мухоловками, рассказывала бабушка, — огненными буквами появились шесть слов Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго…»
Через боль, через испарину зашептала их бабушка. В груди полыхнуло. Бабушка вжалась в кровать. Там у неё, под периной, лежали «колючки». Слизняк, попав на металлические шипы массажёра, вздрогнул, скукожился и, хлюпнув жабой, нырнул под кровать.
Позже у «Огонька» бабушка встретила Людку Коржикову, с которой они работали на винном заводе.
— А что там соседка твоя — Зинка Козинцева, землячка моя? — спросила бабушка. С Зинкой бабушка переехала в Крым из Брянской области, но после они не общались.
— Лежит твоя Зинка: всё лицо исколотое, точно иголками. Повалилась в куст ежевичный. Ты бы к ней, Степанида, зашла, что ли, всё-таки землячка твоя…
— Зайду, чего уж там, — перекрестилась бабушка.
Глядя на бегающую козу, я силился вспомнить блондинку в подробностях. Бледная угревая кожа. Холодные рыбьи глаза. Длинные настырные пальцы. И красная ниточка на запястье.
Вот она-то и показалась мне странной. Мы все носили цепочки с названиями музыкальных групп или верёвочные бусы, подаренные протестантскими миссионерами, а тут — красная ниточка. Как только я подумал о ней, бешеная коза успокоилась, легла на траву, замерла.
Смысл красной ниточки я выяснил на следующий день у особы, которая, видимо, знала всё. Звали её Маргарита Сергеевна, и она заведовала сельской библиотекой.
У неё, похоже, было всего две пары обуви: высокие ботфорты, так густо смазанные кремом, что оставляли следы на полу и стенах, и цветастые туфли на небольшом каблуке — обе совершенно неуместные для сельской местности. Она и сама казалась неуместной, чужой, вставленной из другой реальности, как инородная картинка в паззл: измождённая, вытянутая, с суетной улыбкой и всегда аккуратными ногтями. Они и злили окружающих больше всего.
Не знаю, где она доставала все эти книги по эзотерике, каббале — к последней и относилась красная нить, — но библиографом Маргарита Сергеевна была отличным.
Она даже приносила самопальные распечатки, на оборотной стороне которых шли бесконечные таблицы с шести-, семизначными цифрами. В сочетании с текстом о магии чисел смотрелись они убедительно.
В каббале я, безусловно, так ничего и не понял, но решил определиться со священным числом — по наитию, без особой на то причины я выбрал «36». Теперь, сдавая контрольные и рефераты, я наносил шестёрку и тройку на уголки листов.
Числа, видимо, задели меня так сильно, что тридцатого декабря, прочитав в «Крымской правде» статью геничевского астролога о том, что 2003 год будет особенно трудным, мистическим, — «число 23 издревле считалось сакральным, отклонение Земли двадцать три градуса…« — я как сектант принялся ждать локального апокалипсиса.