Утром 8 октября после тяжелой болезни скончался мой друг, художник Вячеслав Захаринский. Весь этот год мы с ним готовили к изданию его новый альбом. Он уже напечатан. Успели. Практически все это время по телефону, скайпу или в личных встречах мы обсуждали, какой должна быть его книга – альбом картин и сопровождающие тексты. И если картины были уже написаны, то тексту еще только предстояло появиться. Наговаривалась масса информации, факты из жизни Славы (он настаивал, чтобы его называли именно так). Фиксировались, перечитывались, много раз переписывались.

Когда альбом был уже практически сверстан, оказалось, что его объем слишком велик и не вмещает всего запланированного. Мы встали перед дилеммой: либо уменьшать количество изобразительного материала, либо жертвовать объемом текстов. Слов, которыми можно комментировать Славины картины, может быть бесконечно много, но ни одно из них не в состоянии заменить его живописные полотна. Поэтому пожертвовали малым, чтобы сохранить значительное.

Во время подготовки альбома Славы мы находились с ним в состоянии постоянного интервью, ему казалось, что чем больше он мне расскажет, тем более точные слова я смогу найти для сопровождающих текстов. Несмотря на то, что существующий объем текстового материала представлен в значительно сокращенном варианте, хочется надеяться, что мое внутреннее состояние, каждый раз возникающее во время общения со Славой, сохранить все же удалось.

Диалоги об искусстве со Славой Захаринским

Варламов: Слава, по-твоему, мир состоит из добра или зла? Это две самостоятельные противоположные субстанции или две стороны чего-то одного?

Захаринский: Саша, когда я думаю о добре или зле, то понимаю, что в жизни у человека всегда есть два выбора минимум. Один – путь добра, второй – путь зла. Человек не может одновременно стоять одной ногой на одной дороге, а другой ногой – на другой. Каждый вправе сам выбирать, что ему ближе, и на какой стороне его симпатии. Так задумано специально, это естественное испытание.

Когда в детстве мы только начинаем познавать мир, тогда и приобретаем свой первый опыт. Свой первый опыт я получил в родном Глуске, когда еще ребенком ходил в школу во вторую смену. Рядом со школой находилась Богоявленская церковь. И в один день, подходя к школе, я увидел совершенно драматическую картину – толпа жителей города пыталась защитить свою родную церквушку от уничтожения. «Большие дяди», обыкновенные чиновники с помощью тракторов старались сорвать с церкви купол, а рядом в куче уже лежала церковная утварь: иконы, кресты. Для меня это стало самым первым и самым большим в жизни шоком. Я очень испугался: не понимал, что делают все эти люди, ведь церковь никому не мешала. Мы, дети, с первых дней видели, как на великие праздники в церковь идут красиво и чистенько одетые люди. Наша церковь давала жителям Глуска состояние душевного праздника. Что будет с нами без нее? Таким был мой первый жизненный урок. Поэтому путь добра и путь зла – это естественное состояние, в котором мы живем. А вот что мы выбираем, зависит от каждого из нас.

Варламов: Что происходит в душе человека, когда он осознанно творит зло? Понимаю свой риторический вопрос, но, возможно, помочь найти ответ сможет цикл твоих картин «Крысы»? Как я понимаю, «Крысы» – это зло, которое постоянно находится в нас. Зачем его в нас заложили при рождении? Ведь мы бессильны противостоять!

Захаринский: Здесь важно обладание не столько физической силой, сколько правом на самоопределение. Создатель дал нам право самим выбирать с кем быть: с Богом или с Дьяволом. Мир дьявола – это мир страшных поступков, агрессивных эмоций. Мир, где торжествует зло, где проливается кровь, где оскорбляется личность, где унижается достоинство. Естественно, человек должен сам сдать экзамен на собственную зрелость. Первые мои картины посвящены темам нравственности и морали: это циклы «XX век» и «Авария». Они как-то очень быстро разошлись, и поэтому их никто в моей стране не видел. Тогда я жил за рубежом, и, естественно, контакты с родиной были ограничены, видеть эти работы здесь было физически невозможно. Картины обрели своих хозяев, и информации о них у меня больше нет – быстро появились и быстро ушли. А циклы «Крысы», «Фарисеи» и «Грешники» появились не спонтанно. Этот материал накапливался маленькими частицами из реальной жизни. Меня всегда возмущало, как строились отношения государства и веры. Атеизм доминировал на этой территории, он был воинствующим: разрушал душу человека, не спрашивая у самого человека, хочет он этого или нет. Все происходило в приказном порядке. Как многое и теперь. Вход в церковь для людей комсомольского возраста был запрещен. Велась статистика: кто из молодых людей посещает церковь. Не дай бог, если человек собрался жениться или выйти замуж и венчался! Крестить ребенка было крайне опасно. Составлялись специальные черные списки, велись черные журналы, а потом проводилась работа с людьми из этих списков. Я уже не говорю о том, что взрывались, рушились храмы. Много священников отравили в тюрьмы, на каторги, на расстрел. Это же годы, годы насилия, издевательств и страданий!

Сегодня, когда смотришь на мои картины, кажется, что все было легко: красочку взял, кисточки, похулиганил, помодничал, пококетничал, попытался кого-то расстроить или обрадовать… К счастью, у меня все было не так.

Мои работы очень мало показывались. В Беларуси это произошло лишь дважды. В первый раз они выставлялись в 1996 году, когда их из Польши помогли перевести в Беларусь мои друзья. Второй раз это это было осенью 2013 года. Работ к этому времени у меня оставалось очень мало, приходилось обращаться к их многочисленным владельцам с просьбой об одолжении…

Я очень люблю нашу землю. Сам беларус: родился и вырос здесь, вернулся сюда. Но все свои проблемы со здоровьем я получил именно тут. Казалось бы – любимая страна, любимая земля, но боли я больше всего испытал именно здесь, от общения с власть предержащими.

Варламов: Слава, когда ты писал о «Крысах», «Фарисеях» и «Грешниках», списывал ли ты своих персонажей с реальной жизни? Почему у них лица конкретных людей? Они даже узнаваемы!

Захаринский: Саша, я не могу сказать конкретно, что, к примеру, это лицо Феди, это Пети, а это Вани... Но когда ко мне приходили мои товарищи, узнавали во многих работах, особенно в «Крысах», конкретных людей и спрашивали: «Почему ты изобразил, там, такого-то Юру?» Не буду фамилии называть, потому что эти люди живы и сейчас. Возможно, они увидят, услышат или прочитают это интервью. Я ни в коем случае не хочу кого-либо обидеть. Но когда я работал, третьим глазом наблюдал за самим собой и реально ощущал, как мое третье или второе «я» где-то рядом и наблюдает за первым Славой Захаринским.

Варламов: И как происходил разговор?

Захаринский: Я беседовал с собой «третьим». Работаю над типажом картины, а он рассуждает: «Слушай, – говорит, – А у тебя этот похож на того-то. Ну, как, не слабо тебе? Интересно получается! Давай, не бойся! Смотри, какой «красивый» нос получается! Это его конкретно нос». Понимаешь, вот такая шла беседа с самим собой. Я даже не пытался мешать. Больше хочу сказать: когда я работал над этими циклами (ведь они создавались не одной-двумя работами, это были десятки работ) – на двадцатой-тридцатой работе почувствовал, что у меня мысль уходит дальше разговора с самим собой. Оказывается, «Крысы» – это только вход в тему, лабиринт того мира. Дальше я видел какие-то толпы, происходили сюжеты, сцены… Там, в том мире, огромная масса людей, и там не только крысы! Но они вдруг разбегались, пугались, уходили… Из Библии пришло название «Фарисеи», однако я не иллюстрировал Библию. Фарисеи – такие же люди, как и все остальные. В этом слове нет ничего оскорбительного, как нет ничего оскорбительного в слове «мещане». Фарисеи – это сословие людей, живущих по своим законам этики, эстетики, морали.

Варламов: А тот мир, в котором живут «Фарисеи», откуда «Крысы» прогрызли дыру в наш мир, – не вымышленный?

Захаринский: Наверное, так, Саша. Но поверь, я совершенно не пытался рассуждать, почему так все происходит… Я видел его реальным, как я вот вижу сейчас тебя, и мне хотелось все это зафиксировать. А когда тема крыс стала малоинтересной и моя мысль пошла дальше, то состояние и окружение, в котором я находился, повело меня дальше и вывело к «Фарисеям» – появились многофигурные композиции.

Варламов: Да, с маленькими декоративным, почти комичными крестиками, и с самодовольными физиономиями, рассуждающими о жизни: всезнающие самоуверенные обывательские физиономии, позволяющие себе формулировать мнение большинства… Симулянты, одним словом. Когда ты был на той стороне сознания, тамошние персонажи искали контакта с тобой? Тебе не было страшно остаться там? Тебя кто-нибудь защищал?

Захаринский: Даже находясь в таком состоянии, мы всегда находимся под защитой.

Варламов: Существует искусствоведческая версия, что Врубеля на «тот свет» затянул им же созданный Демон. Врубель так глубоко проник в тему Демона, что тот его не отпустил. И, несмотря на то, что Врубель писал потом иконы святых… Демон оказался сильнее. Можно ли провести между ситуациями твоей и Врубеля параллели, и есть ли они? Имеют ли персонажи, созданные художниками, власть над своими авторами?

Захаринский: В случае с Врубелем, я думаю, тут вина самого Врубеля, потому что то у него не хватило силы вырваться из цепей страшного черного мира. Тут важно, не сколько раз ты сказал слово «Бог», а сколько раз ты душой к нему прикоснулся. Возможно, что Врубелю просто чрезмерно нравился его Демон?

Варламов: Демон Врубеля безусловно очарователен и обладает огромной притягательной силой. Врубель изобразил его как восхитительное произведение искусства. Вот тут и возникает вопрос: что есть грех в жизни, и что есть грех в искусстве?

Захаринский: Ответ очевиден. Врубель столько любви вложил в свое творение! Но эта любовь должна была быть вложена в образ Бога. Врубель всю свою силу любви вложил в Демона, и, тем самым – сам отдал предпочтение этому образу. Почему? Потому что, на самом деле, как зрителю, мне тоже нравится исполнение образа Демона, восхищает его мощь. Он прекрасен, он романтичен, он поэтичен…. И не Демон он вовсе у Врубеля, а воплощение мечты художника.

Варламов: Слава, когда я вижу твоих «Крыс», «Фарисеев» и «Грешников», то хочется плакать. Их жалко – им больно. И, несмотря на то, что они такие ужасные в своем духовном безобразии, ты все же изобразил их боль – они у тебя просто вопят от боли. А твои святые действительно смотрят внутрь себя, ничего не видят вокруг, и им похоже вообще никто не нужен… Твои святые смотрят на Бога внутри себя?

Захаринский: Саша, ты сам ответил на свои же вопросы. Я думаю как и ты, значит, наши видения мира созвучны. Когда я писал о персонажах из того мира, то главным было понимание боли кричащих фарисейских и грешниковских крыс. Когда смотришь на эти физиономии, их же можно увидеть и в газетах, и по телевидению, в интернете – везде, на всех лежит отпечаток – бери и ставь в свою картину. Но ведь одновременно печать страдания на лице – сумасшедшая.

Варламов: Мне хотелось задать вопрос о смысле следования церковным канонам. К примеру, Гауди в Барселоне возвел великолепный храм с распятием Христа над входом, но без набедренной повязки. Претенденты есть? И у тебя изображение Христа, не предписанное канонами. Почему?

Захаринский: Каноны – это не совсем уж и плохо. Может, кому-то легче воспринимать то, что уже сложилось. Кому-то наоборот, хочется испытывать ярко выраженное индивидуальное отношение к теме или к явлению. Я не задумывался над этим. Моя цель как художника – реально показать свою жизнь, выразить симпатии, свое отношение к тому времени, в котором я живу. Я очень люблю людей, как и ты, как и многие другие. И мне бы хотелось очень тепло вот это чувство донести до моего зрителя. И тогда я буду счастлив, потому что, создавая работу – первая мысль, чтобы эта работа не оскорбила человека. Чтобы она его не обидела, а сделала ему приятно, чтобы она помогла ему найти силы быть еще человечнее. Работа должна нести добро.

Варламов: Слава, у тебя есть драматический опыт общения с персонажами из иного мира: в результате общения с «Крысами», «Фарисеями», и Грешниками» у тебя случился инфаркт – ты чудом остался жив. И появились иконографические образы. Потом у тебя наступил декоративный период, во время которого все равно, хочешь – не хочешь, появляются весточки оттуда. Кто по-прежнему стучит в твою дверь, в ту дыру, которую когда-то прогрызли крысы?

Захаринский: Саша, в наши духовные двери стучат постоянно! Я все время ощущаю присутствие других… Чувствую, что они находятся где-то рядом, в моем мире. Мне это любопытно – ведь происходит игра. Я люблю игру, люблю наблюдать за ней. В ней участвуют персонажи, вызывающие в памяти мои прошлые картины. Но также появляются персонажи из мира, который я бы назвал светлым. Это мир, в котором мне всегда хочется находиться, в котором мне хочется любить.

Варламов: В первых своих работах, где ты пишешь грех, выражаешь его страданием, болью, мучением, у тебя преобладают землистые цвета. Потом следует период с совершенно светлыми, ясными, прозрачными цветами святых. Дальше у тебя появляется неудержимая радость открытых красного и желтого цветов… Скажи, ты действительно видишь цвета человеческой души, или это только моя фантазия?

Захаринский: Естественно. Уже доказано, что каждый человек излучает свою ауру, индивидуальное цветовое звучание. Когда я смотрю на человека, то сразу же обращаю на это внимание. От человека исходит чистая физическая энергия, а дальше эта энергия начинает перерастать в цветовое звучание. Когда я задумываю какой-то персонаж, то непременно наделяю его духовными характеристиками, а отсюда потом появляется колористическая гамма. Я очень четко воспринимаю человека даже без слов. Мы все можем даже не говорить, но за счет обмена энергиями чувствовать друг друга. Это не открытие. Так устроен человек. Мы наделены этой энергией, и мы наделены способностями ее распознавать.

Варламов: Насколько тесно ты зависишь от реальной физической жизни? Тебя заботит, какой у тебя костюм, интерьер квартиры, вид автомобиля? Тебе не все равно, что ты ешь?

Захаринский: Я бы сказал, что это не борьба. Здесь нечему бороться. Все приходит с воспитанием: в какой среде человек рос, какие слова он слышал, какие жесты видел, как накрывался обеденный стол, как готовилась пища, какая оценка давалась твоим и чужим поступкам. Мне все небезразлично. Мои друзья называют меня эстетом, но я не знаю, плохо это или хорошо? Я люблю, когда человек красив не только умом, но и внешне. Мне нравится, когда от человека хорошо пахнет, когда у него аккуратная обувь, пусть будет простая одежда, но аккуратная.

Варламов: А мнение, что творчество у художников держится на голодном желудке, ты поддерживаешь? Художника нужно держать в нищете, он должен ходить перемазанный краской, в дырявых ботинках и носках, не обращать на себя внимания – и вот тогда он проявит весь свой талант?

Захаринский: Как-то один «мудрец» говорил: «Чтобы художник писал хорошие картины, он должен быть голодным, тогда у него творческая злость появляется, тогда он лучше работает». Я ему сказал: «Ну хорошо, давай, я тебя оставлю на неделю без еды, дам тебе буханку хлеба и банку воды и посмотрю, как ты будешь работать». Спроси у голодного человека, о чем он думает? Разве он думает о том, чтобы дерево посадить? Или что-то красивое сделать? Глупость все это – о нищете якобы для пользы творчества. А если кто-то хочет социальные проблемы таким образом сгладить, тогда можно говорить всякую чушь, вроде той, что человек должен быть голодным и нищим. Художник – это, в первую очередь, человек, который хочет быть таким же счастливым, как и другие, жить комфортно, как и нехудожники (читай – чиновники). Я – за художников, которые действительно стремятся заработать, но не для того, чтобы стать богатыми, а чтобы иметь возможность реализовывать свои проекты – купить дорогие краски, дорогие кисти, дорогие холсты, а не писать картины на мешковине… Писать нужно на прекрасных холстах и прекрасными красками. И это нормально. Так и должно быть.

Варламов: Ты уже обрел смысл жизни, свою боль и радость, свою веру и надежду? Достигнута ли цель понимания тобою жизни?

Захаринский: Я знаю, что с большой радостью просыпаюсь каждое утро. А ложусь спать всегда с мыслью, что еще я недоработал какой-то образ – что какой-то момент еще упущен моей фантазией. Есть такое выражение – жажда жизни. Так называется одна из моих любимых книг, она посвящена Винсенту Ван Гогу. В ней прекрасно передано состояние художника! Мы вообще не должны думать о том, что мы сделали и сколько… Бог дает день, и когда утром открываешь глаза и ощущаешь себя живым, то говори: «Спасибо тебе». Мы не знаем, когда закончится наше пребывание в земном раю, но я сторонник оптимистического подхода к жизни. Я говорю своим близким о том, что радость – самое главное лекарство в нашей жизни, оно с нами, вокруг нас, только бери, не ленись, пользуйся этим лекарством. А еще лучше – найди себе сюжет для юмора и шуток... В этом огромная сила.

Варламов: «Радуйся жизни!» Можно ли эти слова назвать персональным советом от Славы Захаринского?

Захаринский: Естественно. Художник – это, в первую очередь, отношение. А отношение должно быть в восхищении. Если этого нет, то нет и искусства. Тогда и незачем быть художником. Тогда и незачем создавать произведения искусства. Одна только цель есть у искусства – быть частью мира прекрасного.