Абитуриенткой я поступила в Гомельский медицинский на диагностический факультет. Там нам твердили – вы не врачи, а диагносты, и лечить не будете – только ставить диагнозы. Я только закончила школу и, разумеется, не знала, что за диагнозы мне придётся ставить. Представляла, что как в тупом сериале будет – про интернов. Оно сначала так и было: на первых курсах ты никто в университете, потом ты никто в интернатуре. Медицинский был школой жизни – мы ненавидели всё, что связано с лабораторией. Нас научили быть циничными и воспринимать, скажем так, «внутренний мир человека» таким, какой он есть, безо всякой абстракции.

Подработка в похоронном бюро

Учиться было трудно, как физически, так и морально. На фоне такой нагрузки у меня был даже академический отпуск. Я же в медицинский после художественной школы поступила – удалось найти подработку, связанную с рисованием. Отнесла свои рисунки директору похоронного бюро – ему понравилось. Он такой был, знаете, на волне. Вовремя понял жизнь: что в конечном итоге люди становятся клиентами кладбищ. Помню случай на 8 марта. Забегает директор и радостно так кричит: «Девчонки, я вам тюльпанов привёз – целую машину!» Мы на улицу – а там машина с заготовками для памятников формы «тюльпан». Все смеялись. А что поделаешь, юмор такой.

Там я писала портреты для памятников. Или выбивала… Да, выбивала – так правильнее сказать. Помню, в первый раз мне принесли кусок базальта и фотографию. Я вдруг такую ответственность ощутила за эту работу! Даже большую, чем перед живыми пациентами. Базальт на ощупь очень холодный. Едва прикасаешься пальцами – хочется сразу окунуть их в теплую воду. В то время даже не подозревала, что буду рентгенологом, а это ведь похоже очень. Снимок рентгена – тот же кусок базальта.

После университета устроилась на работу в Мозырьскую больницу. В ее стенах научилась всему. Считай – выросла, осознав, какая огромная на мне ответственность. Там работают мои профессиональные «папа» и «мама». Врачи по призванию, каких сейчас мало осталось.

Районная больница – это не доктор Хаус, а суровые будни, в которых ты и рентгенолог, и педиатр, и заместитель заведующего, и вообще чёрт-те кто. Там я после похоронного агентства столкнулась со смертью в новой для меня форме.

Первая смерть

Пациент поступил зимой с пневмонией, легкие были заполнены жидкостью. Все анализы подтверждали первоначальный диагноз. Парниша был такой, бомжеватого вида. Бродягам хорошо в больнице, их кладут надолго. Кормят и лечат, а потом – дверь, улица, фонарь… Так вот, пациент с подозрением на пневмонию в наших руках. Мы делаем снимок – да, действительно, с легкими п*ец. Врачи назначают лечение, и больной, как и ожидалось, идёт на поправку. Лежит в палате и играет в домино.

А потом вдруг раз – и умирает. Идёт в туалет, извините, покакать, и там же, на керамическом троне, остается. Перегородка, проеденная опухолью, не выдержала и лопнула. Открылось обширное кровотечение. Разумеется, с такими вещами долго не живут, а попадают кратчайшим путем из пульмонологии к патологоанатомам. Вскрытие показало – рак легких, терминальная стадия. Из-за обилия жидкости опухоль в корне легкого обрела технологию «стелс». И тут посыпались вопросы: как так, лечили же пневмонию, а умер от рака? Плохо. Плохо для протокола. Необходимо было срочно найти виноватых. Их, конечно же, нашли.

Негласное правило – если пациент умирает, то это плохо в первую очередь для больницы. Пусть бы дома, на улице, да где угодно – просто за пределами медицинского учреждения – тогда мри себе на здоровье. Это звучит цинично, но, думаю, меня поймут коллеги. Если пациент умирает в отделении – значит кого-то накажут, депремируют или просто уволят.

Welcome to Боровляны

Если бы нужно было описать онкодиспансер в Боровлянах одним словом – это было бы слово «коридор». Наземные, подземные коридоры, в которых холодно и пахнет смертью. Наверное, так отчетливо я никогда не чувствовала этот запах. Знаете, как пахнет формалин? Смерть пахнет как формалин плюс страх и сырость. А страх пахнет вонючим потом. Он воняет хуже любой, самой мерзкой свалки. К коридорам привыкаешь. Со временем даже запах внезапных испражнений пациентов на столе не вызывает эмоций – просто открываешь окно и проветриваешь. Заходит следующий пациент и с тоской замечает: «Холодно у вас». Да, холодно.

Вокруг РНПЦ имени Александрова растет лес, но если вы вдруг там бывали – точно знаете, этот лес не живой, он огороженный. Куда бы ты ни шел по территории – ты все равно идешь по кругу. Пациенты ходят по кругу – терапевт-рентген-УЗИ-КТ-операция-рентген-химиотерпевт-терапевт. У врачей свой круг. Все ходит по кругу – даже конфеты. Бывает, получаешь от доктора в благодарность конфеты, которые ты принес ему пару недель назад – тоже в благодарность, а тебе эти же конфеты принес пациент. И у конфет уже вышел срок годности. Это похлеще Маркеса.

Анамнез Morbi

Врачи перед постановкой диагноза обязаны собирать анамнез жизни и анамнез болезни. Мы это называем анамнез вита и анамнез морби. Они тесно связаны между собой. Люди любят говорить о себе. Почти все. Некоторые врут. Другие говорят слишком честно. Врачи не любят беседовать с пациентами о болезни, потому что это сложно. Часто анестезиологи спрашивают: «Расскажите, кем работаете, а кошку вашу как зовут?» Это такие вопросы, которые человек слышит перед тем, как уйти в наркоз, в забвение.

Ко мне же пациенты приходят после терапевта или уже после хирурга. И не хотят плохих новостей. Приходят и врачи – и тоже не хотят плохих новостей.

Однажды был случай. За моей спиной стояли «абдоминальщики» и «торакальщики» и ждали, что я скажу (в зависимости от того, где находится опухоль, ближе к желудку или к лёгким, будет известно, в каком отделении оперируют больного). И конечно, каждый доктор хочет, чтобы это было не его отделение.

Я помню всех пациентов рентген-кабинета. Не помню имен, но навсегда отпечатались в памяти их снимки и лица. Точно так же остались в чертогах разума все портреты на базальтовых табличках.

Девочка

Есть одна девочка, которую не получается выкинуть из головы, хоть тресни эта голова. На вид молоденькая, максимум – 23 года. Рак яичников. Метастазы. Красивая, милая внешне. Легкие почти наполовину заполнены жидкостью. Она всегда была такая аккуратненькая, в чистом белье и с вымытой головой. Приходила ко мне на рентген несколько раз, и совсем ничего не спрашивала о том, что я там вижу.

Мне нравится, когда пациенты не спрашивают о том, что о них известно. Хранить молчание приятнее всегда.

Вместо этого она говорила о себе: закончила медучилище и успела поработать акушеркой. Своих детей родить не успела и умом понимала, что никогда уже не родит. Это такая тонкая и злая ирония. Я думаю, она была девственница, хотя я у нее никогда об этом не спрашивала. Это, как бы выразиться, неэтично что ли…У нее внутри побывали только инструменты хирургов. Я ее нарисовала: такой странный получился рисунок. На холсте в нее заходят ветви живого дерева и пронизывают насквозь, рвут, – а наружу тянутся из нее безжизненные, мертвые прутья. На момент моего увольнения с работы она была еще жива. Мне хочется, чтобы она была живой и сейчас. Пусть даже живой и умирающей – но с пульсом и размеренным биением сердца.

Мальчик

Ему было около 19-ти, и он жил свою последнюю зиму. Вроде был февраль. Мороз на улице – лютейший. Рентгенкабинет – это такое специфическое место, где всегда мешает свет. Я обычно закрывала окна от лишнего солнца. Он пришел к нам: еще ребенок, перенесший уже две операции. Пришел, разделся и весь поежился. Снимки сделать не удалось, так как пациент был плохо «почищенный». Я у него спрашиваю: «А чем чистились?» Опускает глаза и говорит: «Касторовым маслом». Касторовое масло ему не помогло. Пришлось назначить «фортранс» – употребляет человек порошок, а из него выплывет все, накопленное месяцами ожидания и боли. Следующий день исследования был назначен на «через неделю». Мальчик пришел более уверенный и счастливый. Впервые за несколько недель ему удалось самостоятельно сходить в туалет. Это невероятное счастье – испражниться самостоятельно. Он лёг, разделся, и от смущения и лёгкости у него случилась эрекция. Ну а с кем её не бывает в 19 лет? Он начал так неловко прикрываться руками. Санитарка сказала, что всё нормально, так бывает. Снимки мне сделать на этот раз удалось. Они показали осложненный рецидив. В ту зиму он навсегда остался девятнадцатилетним. Интересно, что он планировал на эту жизнь?

«Горячий пирожок»

Пациенты бывают разные: понимающие, непонимающие, вредные, добрые, злые. Часто в онкодиспансере пациенты бывают умирающими. И всем хочется, чтобы это случилось только не сегодня, только не здесь, только не в их смену. Нам привезли на рентген мужчину из желудочного отделения. Он агонировал. Было непонятно, что делать с ним дальше. Предсмертный был своего рода «горячим пирожком» – его перебрасывали из рук в руки – ой, держи горячее – и старались продлить его жизнь на сутки, на полсуток, до конца смены.

А еще у всех обитателей больничных палат есть родные. Часто кажется, что родственники даже хуже самой опухоли. Они «захватывают» власть над пациентом, пытаются руководить им, вымещая всю свою боль от приближающейся утраты. Пациент – это такая «куколка», и чем ближе и неотвратимее смерть, тем эта «куколка» светлее и легче, она уже сбросила все свои одежки. А вот родные, бедняги, они все эти одежки подобрали, а ноша-то – тяжелая. Многие так и остаются в этой эмоциальной коме, погребенные заживо под одежками умирающей куколки.

Бог

Я не верю в Бога. Я верю в судьбу и в медицину. Мы не можем вылечить рак, но это временно. Зато мы можем дать человеку год, пять лет жизни, и, если повезет, двенадцать. Со временем сможем еще больше. Если кто-то знает что-то о жизни, то это онкобольные. Когда ты осознаешь, что жизнь имеет срок, ты стараешься прожить её на максимуме. Есть такой фильм «Любовь со смертью», не помню, кто режиссер, но фильм хороший. Когда работаешь с теми, кто вышел на «финишную прямую», ощущаешь излучаемый ими свет.

Я ушла из РНПЦ не потому, что было очень тяжело. Хотя было, чего уж таить. Я порвала с белорусской медициной потому, что мне платили около 300 долларов, а аренда квартиры стоила 450. Думаю, я просто взяла своего рода «академический», на некоторое время.