Александр Куллинкович, вокалист «Neuro Dubel»

Двадцать лет назад мне сделали успешную операцию по удалению «ой, как плохо» мозга. После неудачного сотрясения. Получил я его в 14 лет, когда меня «уличили» в том, что я был не с того района. Смешно, что все это происходило далеко за городом: я жил в Минске, они тоже в Минске, но не там. Или они меня не там искали. Били больше двадцати «человек». Убивали. Два человека встряли, увидев как толпа мочит ногами нечто, получили немало, но оттянули на себя всю эту мерзость. Когда били ИХ, ЭТИ увидели, что сделали со мной, протрезвели и разбежались. 60 килограмм фарша — не лучшее зрелище. В итоге меня не убили. Эти ребята вызвали скорую, добрый врач вколол мне что-то, от чего я не помнил уже ничего. Я им очень благодарен.

Потом были и есть ужасные зубы, ужасные боли, «Нейро Дюбель», повышенная сентиментальность. Я же панк? Ужасные времена. Но я выжил благодаря этим двум паренькам и хирургу. Арнольд Федорович Смеянович. Сейчас я пою нестройные песни и показываю картинки. Не знаю, какой смайлик поставить.

Не бойся. Получи в морду. Если это нужно для осознания себя человеком. Поднеси сумку бабушке, уступай место, обернись, когда открываешь дверь, вступись за слабого, подними пьяного, хоть узнай, жив ли он? Скажи доброе слово унылому продавцу. Представь, как ему. Представь, как им всем.

Альгерд Бахарэвіч, беларускі пісьменнік

У 90-х я быў перакананым панкам, у мяне нават быў свой гурт. Спачатку ен называўся «Піздзёж і правакацыя», потым «піздзёж і» прыбралі і засталася проста — «Правакацыя». Назва па цяперашніх часах досыць дурацкая. Цяперашнія панкі наўрад ці назвалі бы так гурт, сёння толькі балет ёсць «Правакацыя». Гурт быў утвораны ў 94-м годзе, я пісаў тэксты і песні, а сябры падыгрывалі, як маглі. Іграць мы ўсе не ўмелі, але, тым не менш, выступілі на першым фестывалі «Раздавим фашистскую гадину» (быў такі фестываль, якім ладзілі анархісты). Нам спатрэбілася гадоў сем, каб навучыцца больш-менш валодаць музычнымі інструментамі. І ўжо ў 2001 мы гулялі канцэрты з саліднымі гуртамі, памятую, гулялі з галандскімі панкамі.

У 90-х было такое варыва, усе адзін аднаго ведалі, усе тусаваліся разам, я ўсіх ужо і не ўспомню. Тады я выбіраў паміж літаратурай і музыкай. А дзесьці ў 1999 я зрабіў свой выбар. Вырашыў, што буду займацца літаратурай, а музыка — не маё.

А наконт «Правакацыі» прыемна упомніць: кінатэатр «Ракета», мы выступаем як звычайна… І тут я вырашаю кінуцца ўніз галавой са сцэны. Думаў, што публіка мяне спаймае, а публіка ўзяла і расступілася. Канцэрт, вядома, працягнуўся.

«Правакацыя» заўсёды рабіла дзікае шоу… Само сабой мы пераймалі кагосьці з заходніх панкаў. Я бы мусіў сказаць, што не, не шкадую, але насамрэч, трошкі шкадую, што гэтым займаўся. Шмат часу патраціў на розную фігню. Можна было за гэты час заняцца сваёй адукацыяй, самаадукацыяй, больш пачытаць, вывучыць замежныя мовы, а так гэта было патрачана на рэпетыцыі ў гаражах і банях, ды на бухло. Цяпер я лічу, што калі ты гэтым займаешся, то ты мусіш паміраць маладым, ісці да канца.

Калі ты дажыў да 40 гадоў, значыць, гэта было несур'ёзна.

Калі табе 40 гадоў, ты не пачынаеш адкрываць для сябе нешта новае, а хутчэй пераслухоўваеш старое. Тыя гурты, якія знаходзіш у 25, застаюцца на ўсё жыццё. Густы мастацкія не мяняюцца. Але потым я адкрыў для сябе яшчэ і класічную музыку. І цяпер у мяне такая дзіўная сумесь: люблю Шастаковіча, Мусаргскага, Iggy Pop ды Stooges.

Денис Блищ, шеф-редактор Onliner, блогер

Как и все советские дети-подростки, я крепко сидел на тыц-тыц от «Кар-Мэн», 2 Unlimited и Ace Of Base, но иногда слушал Aerosmith и Guns N' Roses. Отцовское влияние — он любил The Beatles и Led Zeppelin.

В году 94-м мой друг познакомил меня с музыкой Iron Maiden, это был альбом Powerslave 1987-го, если не ошибаюсь, года. И накатило. Я быстро сориентировался и понял, где «моя» музыка, начал активно исследовать хэви-метал и потяжелее из того, что можно было достать в Минске. До своего персонального открытия студии звукозаписи «Алиса» на Захарова, где было вообще все, кассеты искал по профильным киоскам и магазинам города. Manowar, Helloween, Gamma Ray, затем тяжелее — Sepultura, Pantera.

Когда учился в лицее, совсем «потяжелел»: Death, Cannibal Corpse, Vader и прочие волосатые ребята.

В 96-м сколотили свою школьную банду, играли какую-то чушь, но к 99-му более или менее серьезно начали музицировать, стали давать концерты. Я вокализировал (читай: рычал в микрофон), была кое-какая подземная известность.

Интерес к игре пропал с окончанием университета, было чем заняться более полезным. Но слушать тяжеляк я не переставал никогда, до сих пор хожу на концерты и езжу на фестивали в разные страны.

Евгений Липкович, писатель и блогер

«Неформального движения, имеющего яркую идеологическую форму, во времена моей бурной молодости в Минске не было. Протест был, но это был протест юношеский, замешанный на конфликте поколений, и он имел явно гормональную природу. Коммунисты, тогда находившиеся у власти в БССР, считали, и совершенно справедливо, что истинный коммунист должен каждой минутой своей жизни подтверждать приверженность учению Маркса-Ленина. Соответственно, протестующие (если честно, то вяло протестующие) всей своей жизнью отрицали господствующую идеологию. В реальности же не было ни химически чистых коммунистов, ни кристальных диссидентов. Школьная директриса, казавшаяся верхом партийной ортодоксии, на деле отбила чужого мужа, а диссиденты были не прочь поторговать дефицитными американскими джинсами. Но кое-что странное всё-таки носилось в душном воздухе конца 70-х — начала 80-х.

Туристические объединения любителей самодеятельной песни, совершенно безобидные, с удивительно массовым выездом в лес на ночные песнопения куда-то в район Вязынки. Гитары, толстые свитера, рюкзаки, сухой закон… Мне, как непосвященному, была совершенно непонятна их эстетика. Все слушали песни Высоцкого на магнитофонах („Плачь гитара, плачь гитара, окати ведром эфира воздух, мучающий сердце, словно кофе Эквадора“ — сейчас Юнна Мориц окончательно выжила из ума и пишет про украинских карателей, но тогда ее стихи о Высоцком чутко улавливали настроение прослойки. „О златоустом блатаре рыдай Россия, какое время на дворе — таков Мессия“ — это Вознесенский), но происходящее у того костра выглядело вторичным, нестерпимо скучным, хоть и вполне интеллигентным развлечением.

Еще один центр группировался вокруг Кима Хадеева. Про удивительного старикана написано довольно много разного. Никакие увещевания родителей, угрозы милиции и прочих не могли поколебать авторитета Кима Хадеева, который, совершенно не стесняясь, говорил, что он лучший в мире чтец, лучший в мире редактор, лучший педагог, лингвист, методолог, искусствовед, литературовед, театровед и кинокритик, социолог, балетовед, и психоневоролог. Он использовал примитивную, но крайне эффективную технику для манипуляций подрастающим поколением (когда 16-летнему пацану, оценивая его плохие стихи, говорят, что он гений, неоперившийся юнец слушает только того, кто ему это говорит). Цели Кима были непонятны, но у Хадеева можно было разжиться литературой, которую в БССР не издавали. А культурный голод — штука страшная…

Третий центр существовал вокруг предприимчивых братьев Рабиновичей, которые организовали частную студию звукозаписи. Там было много чего веселого, и я уже писал об этом. В начале 80-х в мою жизнь вошел самиздат. Случайным образом у меня оказалась фотопленка с негативами книги Артура Кестлера „Слепящая тьма“. С Максимом Климковичем, внуком автора гимна БССР, превратили ее в фотографии и, буквально вырывая их друг у друга, проглотили довольно объемную книгу за каких-то пару часов. С такой скоростью моя дочь сейчас читает фентези, которые я ей покупаю на книжном рынке. Следом появился Авторханов („Технология власти“), и „Архипелаг ГУЛАГ“ Солженицына, тоже отпечатанный фотографическим способом, которого передавали почитать в красном портфеле. Его художник Валера Мартынчик в приступе паники утопил в Свислочи.

За публицистикой потекла художественная литература: Набоков, уже эмигрировавший Довлатов (откуда-то взялась газета „Новый американец“, где он вел регулярную колонку), альманах „Метрополь“, „Гадкие Лебеди“ Стругацких, „Доктор Живаго“ Пастернака, книги из библиотеки „Алия“…

Белла Ахмадуллина, один из авторов и инициаторов неподцензурного альманаха „Метрополь“, приезжала в Минск, ее уже нигде не печатали. Председатель колхоза „Советская Белоруссия“ Бедуля, дважды Герой Соцтруда, депутат Верховного Совета, мог позволить играть во фронду и пригласил поэтессу выступить перед доярками. Белла остановилась в гостинице „Минск“ и знакомая (теперь в Госдуме России работает помощником известного депутата), шепотом сказала, что Ахмадуллина будет вечером читать в номере стихи, вход свободный. Я сломал вертикально-расточной станок, так как работал во вторую смену, и сбежал мимо проходной, через заводской забор. Впечатления остались на всю жизнь.

В холле гостиницы наткнулся на старую приятельницу, которая изо всех сил клеила двухметрового члена сборной Японии по волейболу.

Она оттащила меня в угол и потребовала поклясться, что я никогда не расскажу, что она подрабатывает проституцией. Мне было плевать, меня интересовала только Ахмадуллина, которая снимала номер на втором этаже.

Гостиничный люкс оказался заполненный какими-то людьми, которые, как потом выяснилось, были членами Союза писателей БССР. Человек пятнадцать, наверное. Среди них были сегодня уже покойные Евгений Будинас и Наум Кислик.

Белла сидела в голубом сигаретном дыму за низким журнальным столиком, плотно уставленным бутылками и удивительно читала, со специальным, теперь уже хорошо известным и узнаваемым (слава ютубу) завыванием, свои восхитительные ажурные стихи. Ей задавали какие-то вопросы, спрашивали про дочку, попутно открывали бутылки, шумно стреляя пробками в потолок. Белла отвечала, постоянно задерживая взгляд на мне. Потом кто-то шепнул, чтобы я застегнул ширинку. Я чуть в обморок не упал от стыда и, чтобы избавиться от жуткой неловкости, хватанул стакан коньяка.

К концу вечера все присутствующие изрядно нагрузились. Писатели разбрелись по углам, говорили о своем, неинтересном, обсуждали и спорили непонятное, в голове моей шумело, я зашел в ванную ополоснуть лицо холодной водой. Белла зашла следом и накинулась на меня. Мы страстно, очень активно целовались.

Ахмадуллина уезжала в Москву фирменным поездом, и участники посиделок пошли с ней на вокзал. Это была настоящая демонстрация солидарности, пьяный протест на ночных улицах Минска. Напоследок Белла спохватилась, что нет сигарет, я презентовал ей пачку „Орбиты“. Она стояла в дверях вагона, оттесняя кондуктора, плакала, что никогда меня не забудет…

Продолжения этой истории не было».