25 марта в манхэттэнском клубе «Меридиан» состоялась очередная из серии белорусских вечеринок «Dzed Baradzed», организованных Анной Шарко и проектом «Беларуская прастора». Вечеринки наверняка прогрессируют – если на первой выступала довольно невразумительная при своей бойкой профессиональности поп-роковая группа ProSSpekt, позже объединившихся под вывеской ностальгии по родине белорусов объединяла клезмерская музыка Змитера Слеповича и мрачные фортепианные баллады нью-йоркской белорусской певицы Groosha, а в этот раз и вовсе решились на значительный шаг, выписав из Минска Змитера Войтюшкевича – солнце нашего белорусского сингер-сонграйтинга. Ну и, к тому же, Войтюшкевич фактически запрещен на родине, где еще его слушать, если не на перекрестке 23-й улицы и 6-й авеню?

Белорусские семьи с детьми, бабушки и программисты

Безусловно, для Змитера выступить перед белорусской публикой – не самая простая задача; иногда для этого есть резон перелететь через Атлантику. Впрочем, публика, в пугающем изобилии набившаяся в небольшой бар с маленьким концертным пространством, оказалась крайне разнородной: это и немолодые статные красавцы-усачи в шляпах и с вышиванками (будто сошедшие с этикетки напитков «Бульбашь»), и белорусские семьи сразу нескольких поколений, с детьми и бабушками, также вышиваночно обряженные и подчеркнуто торжественные, и целая плеяда успешно эмигрировавших белорусских программистов, последний раз слушавших Войтюшкевича на каком-нибудь «Басовище» 10 лет назад в буйные студенческие годы, и похожие на волшебных эльфов тоненькие девочки-зайчики с огромными сияющими очами, смущенно признающиеся боевым программистам, наворачивающим бесплатные праздничные драники: «Ну, что я тут делаю… Приехала в гости к подружке и осталась… как обычно все».

По-белорусски говорят далеко не все. «Слушай, мы тут на улице курили с двумя парнями, один из Львова, другой из Бобруйска, – рассказывают девушки за стойкой бара, где щедро разливают наваренную организаторами «Крамбамбулю», – И говорили на белорусском. Так парень из Львова нам говорит: классно, у вас такой язык замечательный, такой понятный, вот я из Львова и я вообще все понимаю!

А парень из Бобруйска ему отвечает: нифига, я вот из Бобруйска и не понимаю вообще ни слова этого вашего белорусского!»

Анна Шарко прямо со сцены несет в эти разнородные, туманные эмиграционные массы единство и просвещение: проходят бойкие, жизнерадостные этнографические конкурсы с призами и дипломами, к сцене не протолкнуться, оттуда веет чем-то новогодним, праздничным, подарочным и вечным. «Рушнік! Правильно, это рушнік!» – доносятся счастливые крики; из толпы периодически выбираются счастливые белорусы с подарками – значками, бело-красно-белыми шарфиками, сумочками с орнаментом.

Богданович на семь драников

На входе выстраивается робкая очередь за драниками. Подходят победители стихотворного конкурса – оказывается, на сцене идет конкурс-читка: всякий, кто прочитает белорусский стишок, заслужил лишнюю горку ароматных драников. Таким нехитрым способом организаторы пробуждают у сваливших белорусов ностальгию если не по родине, то хотя бы по лихим задорным школьным временам.

– Я выиграл драники! Сколько мне драников полагается? Я стишок прочитал, – спрашивает суровый, но немного робкий парень с лицом программиста у миловидной хранительницы подноса с драниками.
– А что за стишок? – зачем-то интересуюсь я.
– Басня. Байка Кондрата Крапивы.
– Но почему?!
– В школе учили…
– Это от силы два-три драника. Вот Богданович бы драников на семь потянул.
– Я еще могу «Пахне чабор!»
– Это вообще полдраника, его все знают.

В этот момент я понимаю, что мне необходимо работать оценщиком ностальгии: конвертировать смутно запомненную в темные школьные времена белорусскую поэзию, все эти провалы в разрывы в памяти – в живые горячие драники.

Белорусы знакомятся, улыбаются друг другу (именно этим атмосфера отличается от, скажем, обычной рок-вечеринки в клубе Loft или старом забытом «Реакторе»), ведут светские беседы:

– Тут так мило! Так классно! Это мне напоминает мои любимые книги Керуака!
– Я не читал книги Керуака вообще. Я все больше научную фантастику.
– А я читала все книги Керуака, и мне это все меньше всего их напоминает.
– А я тоже читала все книги Керуака, и это все мне больше всего их напоминает, особенно книгу «В дороге».

Со сцены уже вступает белорусский Дин Мориарти: Змитер Войтюшкевич, неутомимый бродяга, несущий чудо белорусской песни по всему земному шару.

Откровения акустического Войтюшкевича

Это обычный акустический концерт под гитару, и от него я ожидаю как минимум откровения: мне кажется, я вот-вот пойму что-то очень важное о белорусской музыке, целый год находясь за пределами ее травматичного, пылкого контекста.

Но откровения не происходит: песни не выглядят другими, эмоции по их поводу не окрашиваются слезливой и пошловатой ностальгичной тоской, все выглядит так, как будто Войтюшкевич приехал в Нью-Йорк и поет свои песни, и это замечательно в той же степени, как если бы это происходило на хуторе Войтюшки, на фестивале у Шаблинского под Воложином, в подвальчике сядзібы БНФ или на сцене концертного зала «Минск» (впрочем, в последнем случае мы бы испытывали безусловно больше триумфа). Возможно, драники не подействовали? Или ностальгия работает не так?

Сам Войтюшкевич в Нью-Йорке немножко другой – от него словно отлетает все лишнее. Часть публики ожидает от него роли некоего вестника милой родной культуры, но Войтюшкевич не представляет ничего, кроме себя самого и своего невероятного таланта трансформировать любой чужой песенный текст в запредельно личное авторское произведение. Здесь его авторский голос персонифицируется до максимума, становится сдержанным, немного даже смущенным, словно публика не до конца своя и все происходящее – странный сон и эффект джетлага.

Ситуация становится похожей на сновидческую, когда невесть откуда появляется живущий в Нью-Йорке музыкант Змитер Слепович, весь увешанный ящичками с какими-то духовыми инструментами (возвращался с собственного концерта на Upper West Side и забежал по дороге на вечеринку). Он, даже особо не думая, уверенно идет на сцену, пробивая себе путь сквозь толпу кларнетом. В какой-то момент он уже стоит рядом с Войтюшкевичем и бойко ему подыгрывает.

– Ля мінор! – восторженно сообщает Войтюшкевич, объявляя следующую песню на стихи Короткевича. – Ты харошы музыкант, усе паймёш.

– Ніхто б і не паверыў, што ў нас увогуле не было ніякіх сумесных рэпетыцыяў! – восторженно повторяет он, когда становится понятно, что Слепович идеально подхватывает и украшает каждую песню, – Толькі па Фэйсбуках сядзім усе разам.

Вероятно, Войтюшкевич все-таки попробовал сложить немножко ностальгичный венок сонетов для нью-йоркских белорусов – звучит ужасно трогательная песня «Матуля» на стихи Буравкина, представляя которую, Змитер просит, чтобы после концерта все обязательно позвонили маме. Подумав, добавляет – папе тоже позвоните.

– Я увогуле пастаянна и актыўна намагаюся бараніць правы мужчын, – признается он, представляя песню на стихи Ходоновича про белорусского мужчину. Явно измученная американским феминизмом белорусская публика – мужская ее часть – взрывается овациями.

Когда Змитер предлагает залу заказывать песни, все могут вспомнить только «Я нарадзіўся тут». Программисты отчаянно кричат: «Мы выйдзем шчыльными радами! Дзень волі ж блін! Шчыльнымі радамі! Радамі!» Войтюшкевич поет полонез Огинского и «Я нарадзіўся тут», саркастично отметив: «Пэўна, цяпер яе трэба тут пець неяк так – я нарадзіўся там – і я буду жыць тут!»

Программисты продолжают требовать гимновых протестных митинговых песен.

Но у Войтюшкевича нежная городская лирика, вовсе не протестная и не боевая (несмотря на его более чем активную политическую позицию), он чувствительный и мягкий, его песни должны не столько звать в бой, сколько вызывать тихую тонкую рефлексию.

А бой уже близок. После экстатического исполнения «Бывайце здаровы, жывіце багата» («Жадаю вам толькі здароўя, бо багацце – гэта калі можна маме патэлефанаваць і калі віза не патрэбная, каб адзін да аднаго ездзіць» – уточнил Змитер) на белорусском и идиш, вечеринка превращается в полноценную боевую дискотеку и масштабное шествие. Руками Войтюшкевича разыгрывается в лотерею огромное количество патриотичных сувениров («Это бел-чырвона-белая вставная челюсть?» – «Это браслет!»), от значков и браслетиков до сумок и шарфов.

Видимо, это все также делалось с целью напоминания тем белорусам, которые пришли просто потусоваться в пятницу вечером, о своих призрачных корнях. Действительно, даже русскоговорящие люди, выиграв сумочку с белорусским орнаментом или чашечку с «Пагоней», вдруг становились тихими, задумчивыми, прижимали подарок к сердцу, выходили из клуба уже какими-то новыми людьми.

Какой-то случайный американец вдруг выигрывает бел-чырвона-белый браслетик. Изменится ли теперь его жизнь?

«Десять лет тут живу и никто никогда таких вечеринок не делал, – признается один из белорусов, – Обычно просто собрались, выпили, ну и все. А так чтобы лотерея, конкурсы, это вот все – никогда не было. Очень здорово».

На сцене тем временем все заматываются во флаг и фотографируются под музыку «Ляписа Трубецкого» с гигантской «Пагоней» и Войтюшкевичем. Лицо у Змитера счастливое и озадаченное – наверное, странно быть вестником страны, где тебя запретили вообще. Об этом так хочется спросить, что я решаю ничего об этом не спрашивать.

– Зачем они просят меня Вольского спеть? – жалуется он соотечественникам. – Ну вот зачем мне петь Вольского?

Жажду к исполнению боевых шумных песен публика удовлетворяет в рамках дискотеки. Уже в первые полчаса дискотека становится повторяющимся на репите миксом из двух песен «Ляписов»: Капитал и Belarus Freedom. Все пьют «Крамбамбулю» и в который раз знакомятся.

– Я всех этих людей откуда-то знаю, – говорит мне знакомая, – Ну или просто после нескольких лет жизни в Нью-Йорке все славянские лица, о ужас, начинают сливаться для меня в однородную массу.

Мой минский друг, только-только прибывший в Нью-Йорк в качестве туриста, опрокидывает на барную стойку рюмочку с розовой, как минский закат, «Крамбамбулей». Кажется, что сейчас мы все выйдем на улицу и будем вызывать такси 7788 или ловить синий ночной троллейбус номер 34, который идет в депо.

И только когда нестерпимо громко начинает звучать песня Земфиры «Ромашки» и все принимаются неприлично счастливыми голосами себя юных, красивых, вышедших прямиком из светлых 90-х, подпевать: «А я девочка с плеера-а-а-ам!», становится понятно: надо валить. Но валить уже некуда – мы в Нью-Йорке.