Новый альбом Вольского мне показался на данный момент ключевым в его карьере – это прямолинейная и отчасти визионерская ретроспектива последних 20 лет жизни (и его, и нашей) в Беларуси, полная растерянности, воспоминаний и ощущения призрачной двойственности всего. Тема раздвоенности и расслоения реальности сквозила в творчестве Вольского всегда, но теперь он заговорил об этом прямо – альбом тоже разделен на две части, акустический сумрачный лес (да, земную жизнь прошел до половины) и железобетонный неопознаваемый город – то ли несуществующий Минск из памяти о прошлом, то ли не менее ирреальный современный чужой Минск.

Поэтому на нью-йоркском концерте Вольского я ожидала услышать новый альбом, но Лявон выбрал программу-ретроспективу, задавив слушателя ностальгией и обращаясь, скорей, к памяти, чем восприятию.

Спасибо дзеду

Концерт организовали активисты из нью-йорского проекта «Дзед Барадзед», организованного год назад жительницей Нью-Йорка родом из Глубокого Ганной Шарко. Концерт Вольского был оформлен как открытка-поздравление «Дзеду Барадзеду» на день рождения: нам год, и у нас Вольский, гласили афиши. Впрочем, дед и правда заслужил подарочек – в течение года Ганна устроила в различных клубах Манхэттэна несколько объединяющих белорусов тематических вечеринок, напоминающих одновременно патриотические утренники (конкурсы, шарады, лотерея, крамбамбуля), белорусскоязычные дискотеки и митинги на Бангалор начала нулевых.

И если раньше этот оголтелый пионерский задор, с которым Ганна тормошила, веселила и развлекала белорусскую публику конкурсами, где можно выиграть вышиванку, бело-красно-белый флажок и книжку «Гэта Беларусь, дзетка», представлялся мне неким излишеством (не все белорусы в Америке превращаются в экстравертных улыбчивых зайчиков), то после того, как Вольский использовал практически аналогичную тактику, я поняла: это работает! «Публіку трэба адукаваць», – объяснил Лявон после. Видимо, поэтому он побоялся активно продвигать «Псіхасаматыку», исполнив оттуда буквально пару вещей с щемящей джетлаговой аккуратностью. Которая, впрочем, не мешала ему работать с аудиторией, как с детьми, которым хочется праздника, елочки, дедушки Мороза верхом на белом коне с мечом, праздника юности и воспоминания о том, как было весело и страшно в 2006-м в палаточном городке на площади Калиновского.

Как обычно, приходят эмигранты старшего поколения (среди них счастливый Сяржук Соколов-Воюш в бело-красно-белой повязке на голове и в окружении толпы воодушевленных родственников) – они сидят сбоку от сцены за столиками и у них какой-то свой очень личный праздник, молодежь же скапливается под сценой и хором ждет «Паветраны шар», которую до этого регулярно распевала на других белорусских тусовках. Лица у всех светлые и счастливые, и немного сливаются в одно глобальное белорусское лицо – после полутора лет в Нью-Йорке привыкаешь к расовому разнообразию.

Минска нет

Вольский появляется на сцене рано – в 7.15. Еще не начав петь, он осторожно просит публику не молчать и отзываться, все ли хорошо, нормальный ли звук, не возникает ли сложностей. «Какая самокритичность!» – удивляется кто-то в зале. Вольский вряд ли боится налажать – скорей, это отдельная, специфичная форма прощупывания публики; в прошлый раз он был в Нью-Йорке четыре года назад и, несмотря на то, что в зале очевидно преобладает молодежь, он смотрит на нее чуть-чуть как на космических пришельцев.

Именно поэтому Вольский, работая с публикой, полон уточнений и предуведомлений – он как будто не до конца чувствует, насколько осведомлены присутствующие о всех этапах его творчества, и в качестве кого он к ним приехал: рок-иконы, памяти о белорусской юности, вестника с далекого континента, белорусского Леннона (именно так называет его Ганна Шарко в Facebook-посте, посвященном встрече Вольского в аэропорту Нью-Йорка) или актуального артиста, выпустившего сильнейший свой альбом. Когда он объявляет композицию «Зямля» из альбома «Мроі» «Дваццаць восьмая зорка», я вспоминаю концерт The Who 2015 года – так же Пит Таунзенд объявлял песни, которые старше подавляющего большинства аудитории. «Гэта ўвогуле з 80-х, многія з вас яшчэ нават не нарадзіліся тады». Мне становится не по себе: у тех, кто все же родился в 80-х, эта песня вызывает бездну ассоциаций – я украдкой тру глаз, в который будто бы попадает бревно трагичной юности и колкая соринка необратимости.

Похоже, Вольский стал певцом отсутствия места – и эта его роль и функция отлично работает как в Беларуси, так и на другом континенте. Если последние минские концерты еще не запрещенных и не распавшихся N.R.M. вызывали у меня идиосинкратическую тревогу (очень точно ощущалось, что меня во всем этом нет), то в Нью-Йорке формат «радио ностальгия» работает еще нагляднее.

В Минске эта обжигающая боль отсутствия себя во всем происходящем намного сильнее, и живя там, ты еще дальше от настоящего Минска, чем улетев за семь тысяч километров: бездна всегда побеждает семь тысяч.

Также Вольский отлично поэтизирует невроз раздвоенности пространства-времени: Минск и Менск, город и лес. И нужно находиться именно в Минске, чтобы понимать, что ностальгия эта фантомная. В Нью-Йорке легко поверить в то, что она настоящая, и иллюзорный Минск прошлого, в который невозможно вернуться, все же где-то существует. В этом смысле Вольский и сам мастер наведения иллюзий – хотя новый его альбом по масштабу развенчания иллюзорности бытия и громоздких конструкций социального самообмана почти близок апокалиптическим фантазиям Роджера Уотерса, и песня про жернова – практически The Wall в миниатюре.

«У нас тут дэмакратыя, спявайце!»

Первое отделение концерта отсылает в конец 90-х – Вольский рассказывает про «Народны альбом» так же подробно, как первым слушателям проекта: «Гэта такая нізка песен пра міжваеннае жыцце беларускага мястэчка Ракаў», описывает характеры Казика и Юзика, тащит на сцену девочек подпеть «у стылі ла-бамба», объясняет, как правильно аккомпанировать «Бойцы на лузе», и дирижирует залом, как детским хором: «Стоп-стоп, тут не спявайце, слухайце камандзіра! Хаця ладна, у нас тут дэмакратыя, спявайце».

По сути все это мало отличается от концерта Пола Маккартни или The Who – вот глыбища с гигантской дискографией и несколькими свежими альбомами, и вот все хором уже поют «ла-ла-ла-ла» вечной «Hey Jude». По сути, в Беларуси больше нет музыкантов, создавших такое невообразимое количество знакового контента во все эпохи существования страны – и подобный концерт возможен только в исполнении Вольского: вот «Простыя словы» с «Народнага альбома», вот «Мае каханне» с предыдущего сольного «Грамадазнаўства», вот песня с «Белай яблыні грому» на стихи Анатоля Сыса («дэпрэсіўная», предупреждает Вольский) и «Бывай, мой родны горад» с альбома «LaLaLaLa», белая-белая кассета с которым наверняка лежит где-то у вас на даче, в лесу, среди пустоты.

Во втором отделении публика пляшет так, будто это не акустический концерт, а дискотека вечной юности. Вольский поет «Паветраны шар» и зал сходит с ума, хотя «рэспектабельная» версия «Адзірыдзідзіны» опознается не сразу: видимо, на концерт попало в основном поколение «Паветранага шара» и «Трох чарапах», не заставшее мрачный нескладный N.R.M.овский постграндж 90-х. Намного более свежая и актуальная песня «Чужы» вызывает меньше эмоций, хотя она идеально подходит мироощущению некоторых присутствующих: «адкуль ні ўцякай, куды ні бяжы – і тут ты чужы, і там ты чужы». Я подумала о том, что применительно к теме возвращения туда, где нет ни тебя, ни того, что ты оставил, эта песня настоящий тихий гимн – но вот все уже танцуют, обнявшись, под «Абсент» и на танцполе почему-то жгуче пахнет хлоркой.

Открываю Facebook ровно на минуту: в Минске блэкаут, который длился ровно два часа. Полагаю, это два часа концерта Вольского в Нью-Йорке.

Чудо пылающего драника

Ближе к финалу концерта все превращается в вечеринку, а Вольский – в массовика-затейника: вот зал хором поет «Госці-госці-госці», вот все требуют песню «Легкія-легкія», но Лявон уходит в смущенный, но твердый отказ, вот на сцену выплывает нарядная, как букет, Ганна с пылающим, как неопалимая купина, драниковым тортом. В огнях гигантского иллюминирующего драника на сцене разливают по бокалам шампанское и поздравляют проект «Дзед Барадзед» с днем рождения, это выглядит достаточно сюрреалистично и похоже на все, кроме Беларуси. «Ну, я пошел», – говорит Вольский, но зал вытягивает его обратно, чтобы он спел «Мае пакаленне». Напоследок Лявон дирижирует толпой, поющей одну из относительно новых его песен «Ламай сцэнар, ламай сістэму» – это важная песня и ее нужно как-то коллективно проговаривать, несмотря на то, что это не «Легкія-легкія».

«Стварыце чаргу да дранікаў!» – объявляет со сцены Ганна, когда концерт заканчивается и торт распадается на сотню драников. После ритуального поедания драников образовывается еще более глобальная чарга да Лявона, который вышел, как обещали, раздать автографы и сфотографироваться с почитателями. Белорусы любят очереди, но американцы любят очереди еще больше, поэтому американские белорусы образовывают небывалой величины и организованности ручеек, стекающийся к Лявону и наводняющий ленты социальных сетей достаточно однотипными фотографиями.

Казалось, что с Лявоном не сфотографировались только драники, да и те лишь потому, что их уже съели.

«Думаў з'ехаць, але не атрымалася»

После концерта интересуюсь у Лявона, не сильно ли он опасался незнакомой заокеанской публики, и поэтому играл в основном знакомые песни, а не новый альбом. «Мне ўся публіка падабаецца! – отвечает он. – І ў Гомелі, і ў Вільні, і тут! Так, я спадзяваўся, што народ будзе лепш ведаць новыя песні, але ўбачыў, што нават з «Грамадазнаўства» песні стрымана ўспрымалі, таму я нават выключыў адну песню з «Псіхасаматыкі» і спеў дзьве, хаця планаваў тры. Але нічога, я бачу, што ўсе набылі дыскі і паслухаюць альбом. Канечне, на «падпольных» канцертах у Мінску ў мяне цэлы фанклуб, які сядзіць пад сцэнай і падказвае словы новых песень, калі я забываюся. А сюды проста часцей ездзіць трэба, а не раз на 4 гады. Трэба трымаць у тонусе людзей, публіку трэба выхоўваць».

О том, что альбом получился и правда значительный, Лявон говорит охотно, но растерянно – действительно, это подытоживающая все работа, соглашается он, но о тонких мирах и семантических играх говорить не может и не хочет: «Я пішу тэксты не спецыяльна: хачу зараз стварыць тэкст вось пра гэта! Так я напісаў рэдкія песні, напрыклад, пра Мінск і Менск. Звычайна я ўвогуле не магу сказаць, пра што мае песні, усе ідзе само сабою, я не ведаю, адкуль што бярэцца і не магу патлумачыць гэты працэс. Так, можна прымусіць сабе зрабіць песню на нейкую тэму, але гэта не тое, не ў гэтым альбоме. Я не магу растлумачыць, усе прыйшло само сабой. Але я не думаю, што ў мяне было шмат прадчуванняў трагедыі, калі я іх пісаў – песні былі створаныя да гэтых усіх трагічных рэчаў».

Вспоминаю новый альбом Ника Кейва, песни которого были написаны до трагедии в его семье – альбом доделывался в студии уже после гибели сына Кейва, и, как ни странно, каждая композиция проникнута потерянностью и сумрачным давящим предчувствием необратимого. При этом, безусловно, это лучший альбом Кейва за как минимум 10-15 лет.

Лявон задумчиво отвечает: «Калі гэта і найлепшы мой альбом, то я безумоўна заплаціў вельмі вялікую цану за яго».

И добавляет, что недавно прошел через сокрушительный кризис веры, в итоге придя к выводу о том, что, вероятно, все происходит так, как должно, поэтому все нужно принимать, как есть. К похожим же выводам приходит и Кейв в своей последней работе – но думать об этом больно и страшно.

Спрашиваю Лявона о том, есть ли ответ на вопрос, что творческий человек теряет, уехав из Беларуси – и приобретает ли что-нибудь в качестве компенсации. Он отвечает, что до сих пор не нашел ответа на этот вопрос. «Я сто разоў думаў з'ехаць, але скажу шчыра – не атрымалася.

Мы з Ганнай раней думалі паехаць у Вільню, але Вільня не паддалася і нібыта не прыняла мяне. У наш час можна жыць і там, і там – але мне і ў Мінску не вельмі камфортна, літаральна як ў песні «і тут ты чужы, і там ты чужы» – мяне адтуль нібыта выціснулі, няхай я і карэнны мінчук. У нейкі момант мне стала балюча глядзець на тое, што робіцца з горадам, я пераймаўся, а цяпер я проста не адчуваю горад сваім. Можа, пераеду жыць у веску, раз іншых варыянтаў не атрымалася».

Дилан или Алексиевич, Джонни Роттен или Сергей Михалок?

После грустного обсуждения итогов 2016-го года от Боуи до Коэна хочу задать веселый дурацкий вопрос, и спрашиваю: «Кто больше заслуживает Нобеля – Дилан или Алексиевич?»

Это практически арт-акция: вопрос, уместный при озвучивании его только одному человеку. Несмотря на то, что ответа не существует, во всем мире есть только один человек, которому его можно задать, и этот человек – Вольский. Лявон смеется: «Гм. Як калега па цэху я, безумоўна, выберу Роберта Аллена Цымермана! Але, канечне ж, я разумею каштоўнасць Алексіевіч і выдатна да яе стаўлюся. Дарэчы, Дылана я асабліва не слухаў раней – нядаўна мне падаравалі DVD з ягонымі выступамі на Newport Festivаl, і мне вельмі спадабалася. Я слухаў у маладосці яго праз пасрэднікаў – ад яго шмат пайшло рускага і польскага року, якім я у тым ліку натхняўся. Так прыемна, што ён нават не з'явіўся, прыйшла Пацці Сміт, спела песню, забылася крышачку словы – так класна!»

Уходя из клуба, понимаю, что у всех есть фото с Вольским, а у меня нет! Возвращаюсь, делаю фото. «Это Джонни Роттен?» – спрашивает моя однокурсница в Instagram. «Да» – отвечаю я.

В каком-то смысле Вольский в его нынешнем пронзительном, визионерском творческом состоянии является самым энергетически нужным нам музыкантом. В нем сошлось вообще все – прошлое, будущее, настоящее, и все, что мы потеряли, включая нас самих. Он на данный момент даже нужнее транквилизаторного боевого Михалка – потому что Михалок весь про действие, ярость, движение и выход из ситуации, но не совсем про ситуацию. Вольский же точно описал наше нынешнее хрупкое «между» – личное и общественное, лес и город, дом и бездомность. Его песни, как сияющие елочные шарики из тончайшей, острейшей хрупкости стекла, подвешены на невидимых хрустальных нитях где-то в пространстве этого «между», и мы все тоже там держимся каким-то чудом на этих сверхтонких ниточках, и год скоро закончится, и скорей бы, потому что сил держаться уже не осталось.