KYKY: Виктор, если говорить о тебе как о человеке, который был заместителем главреда «Белгазеты», то у тебя были все шансы пойти по пути циничного провинциального редактора, как Игорь Высоцкий, и заниматься рейтинговой журналистикой. Скажем, я знаю: можно говорить с Мартиновичем про Кафку два часа, рядом на KYKY будет текст о том, как охранник обматерил людей в очереди в обменник, и никому не будет интересен Кафка. Тем не менее, ты пошел в литературу, которую не будут читать, потому что всегда есть заметка про быдло-охранника. Что тебя держит в литературе?

Виктор Мартинович: Просто есть впечатление, что ты разговариваешь с вечностью. Адресуешь шутки, едкие наблюдения и свое горькое разочарование в несколько иной временной период. Писатель сегодня – очень интересная категория гражданина. Это человек, книжки которого никто не читал, но его узнают на улицах, а потому роль в обществе такова: «Ну расскажи! Типа, написал – рассказывай». Когда выходит твоя третья-четвертая книга, ты обрастаешь причудливыми контактами: люди, состоявшиеся в одном, но ищущие себя в другом, садятся с тобой рядом и начинают активно прислушиваться. Конечно, есть и категория психов, которые шлют тебе тексты и просят высказаться. Но даже среди этой категории попадаются самородки. Так, я наткнулся на человека, которого зовут Макс Нахват, и сейчас внимательно слежу за ним в Facebook. Если бы я не был писателем, это всё прошло бы мимо. Когда ты общаешься с людьми в качестве журналиста, они при тебе мастерски становятся в позу: либо отработано включают актера, либо неумело, и в этом случае мы над ними ржём. А писатель – специальная оптика. Ты пытаешься разглядеть что-то «трушное» сразу, и в беседах учишься задавать вопросы о главном, типа ниже пояса: мол, я же не публиковать это собираюсь, просто расскажи! Ты услышишь сто историй, осмыслишь их, и потом выдашь одну, в которой этих сто будут обобщены. Журналистика более читаема. Но она сегодня одна, а завтра другая, и поэтому литературный текст актуальнее. Он может быть даже более обидным и больным для того, кого ты пытаешься обидеть. Но через 10 лет он будет читаться ровно так же, как читается сейчас.

KYKY: Ты упомянул количество причудливых людей, я так понимаю, из бизнеса, которые говорят: раз писатель – так расскажи. Ты не чувствуешь себя марионеткой среди них?

В. М.: Есть роль свадебного генерала на застолье, есть роль манекена вроде Элвиса Пресли, с которым все фотографируются. Ролей много… Вот живешь в Вене, общаешься с людьми, слушаешь их истории, а им кажется, что ты способен понять про них больше, чем они знают. Писатель, во всяком случае, в Вене, – это психоаналитик и одновременно духовник. За три месяца жизни там я узнал про огромное количество соотечественников! Знаешь, Вена для белорусов – то же самое, что Лондон для россиян. Когда к тебе на чтения по Шагалу приходят люди, которых ты потом опознаешь на фотографиях в прессе, ты понимаешь, что в Вене сегодня весь белорусский капитал.

KYKY: Почему Вена – это Лондон белорусов?

В. М.: Обрати внимание на национальность большинства бизнесов, которые инвестируют в Беларусь.

Я в экономике профан, но, насколько понимаю, когда у белоруса появляются первые десять миллионов, он девять выводит в Вену, а потом приходит сюда в качестве австрийского инвестора.

Сказать в определенных кругах, что ты живешь в Вене, стало модно, и постепенно сюда потянулись и более мелкие. Штука в том, что если ты хочешь жить в Европе, то Вена – самый лучший город для жизни, после Минска.

KYKY: А как тебя туда занесло?

В. М.: В прошлом году я получил приглашение от венского Института гуманитарных наук на финализацию исследования о Марке Шагале. Заключил контракт и поехал на три месяца резидентом в институт, мне дали кабинет. Когда заходишь в ар-нуво интерьер собственного кабинета с белыми стенами и дорожкой характерного алого цвета – чувствуешь себя состоявшимся интеллектуалом. Так вот, книжка была закончена там и презентована в Вене, у меня прошли лекции в Институте гуманитарных наук. Потом в феврале была лекция в «Новотеле», и этой осенью книга появится в издательстве ЕГУ.

KYKY: А сейчас ты в Минске или в Вене?

В. М.: Сейчас живу в Минске уже пару месяцев. Провентилировал мозги на очень низком бюджете, проехав практически автостопом по Испании, съездил на мыс Рока и в Валенсию, где меня принимали за бомжа и выкидывали из кафе. Я решил сделать трип с минимумом денег, как люди в Индию ездят, и это было круто. Сейчас за пределами поездок в Вильнюс на преподавание ничего нет. Я решил побыть в Минске: смотрю вокруг, читаю новости, каждый день гуляю по несколько часов по вечернему городу.

KYKY: Тракторный завод?

В. М.: Нет, Зыбицкая и центр. Сидел недавно в баре «Тапас» и слушал, как две барышни разговаривали о жизни. Понимаешь, больше ничего не надо: достаточно просто запоминать и писать! Обсуждалась личная драма: «Он сейчас пойдет в 'Мир фитнеса' и найдет новую цыпу». Или еще фраза: «Ну как можно жить вдвоем на 200 метрах? Вообще нереально!» Девушки сидели рядом со мной, я пил кофе и пробовал читать, но они заглушали Таню Замировскую, книгу которой я читал.

KYKY: Мне казалось, цыпы вышли из моды. Мисс Беларусь, содержанки, «Блондинки и Брюнетки» – это уже архаика, а трендом можно назвать другую жизнь: крафт, стартап и минские интерьеры «бомж-антиквар».

В. М.: Знаешь, места Вадима Прокопьева с их дресс-кодом – заповедник классового общества для людей, которые подбирают ботинки на выход и стремятся на последние деньги летать первым классом, хотя разницы нет, и самолет один. Такого нет ни в Вильне, ни в Берлине, ни даже уже в Москве. В Вильне такие базары если и ведутся, то тихонько на кухне, чтобы никто не услышал. А тут – «на 200 метров»! Этим оно и интересно, понимаешь? Достаточно прогуляться по улице Зыбицкой в пятницу вечером, чтобы понять, что Минск – уже другой город, не тот, который был здесь пять лет назад. Эти люди пока удовлетворяют низ пирамиды Маслоу: жрут и пьют. Но мне нравится то, с каким остервенением и жадностью они чокаются, слушают музыку и впитывают городской дух – то, чего здесь никогда не было! Сейчас, если кто-то думает, чем ему заниматься в Минске, он открывает кофейню, и это здорово.

KYKY: Тебе нравится то, как выглядят и как ведут себя эти люди?

В. М.: Мне нравится тип их жадности. Мне кажется, что из этой жадности, из этого типа сексуальности, из того, как они одеты и как они друг друга потребляют, возникнет в итоге настоящий город. Когда-нибудь дойдет и до верха пирамиды Маслоу, и они начнут интересоваться более глубокими вещами. Но этой тени города могло тут и не возникнуть, мы могли навсегда остаться гребаной провинцией. Фишка в том, что на Зыбицкой в пятницу вечером атмосфера круче, чем на Вильняус в Вильне. Я никогда в жизни не думал, что я такое скажу. Вильняус – самая модная виленская улица, где пару лет назад открылось несколько модных кафе, и вся улица представляет собой очередь. Люди стоят в один бар, замахивают шот – потом в другой бар. Ты хочешь пройти по Вильяус в сторону старого города, из бара выходит какой-нибудь упившийся амстердамец, обнимает тебя и начинает рассказывать про circle jerking. И ржать при этом. Такая вот атмосфера. А потом ты попадаешь на Зыбицкую и понимаешь, что в отсутствие толпы здесь даже круче, потому что рядом река, и во всем этом есть какая-то сказка.

Как если бы вся деревня вдруг стала городом. Знаешь, просыпаешься с петухами – а ты в городе! Вчера засыпал в Пружанах, а сегодня – хоба! – и Манхэттен.

KYKY: Давай вернемся к Вене, раз там много белорусов. Что там со светской жизнью? Оно похоже на Минск?

В. М.: Нет, там совсем другие расклады. Любой венец elegantly arrogant – элегантно высокомерен. Его город был столицей великой империи, но ее больше нет. В 1900 году в Вене жило 2 млн 200 тысяч жителей. В 2015 году здесь живет 1 млн 700 жителей – то есть население уменьшилось, а здания – остались, а потому венцы живут во дворцах ар-нуво. Там много очень красивых изящно одетых людей, но гламура нет как такового. Они будто существуют в 19 веке до сих пор. Там даже автоматы, в которых торгуют сигаретами, все из 80-х. И поезда в метро тоже из 80-х – если что-то сделанное работает, его не меняют, и из-за этого в Вене атмосфера огромного антикварного магазина.

KYKY: Белорусы хотят жить в антикварном магазине?

В. М.: Белорусов туда тянет потому, что там так же мало людей, как в Минске. Соответственно, кафе пустые, нет такой толкотни, как в Париже, когда ты сидишь за столиком, а сзади тебя подпирает человек, и ты чувствуешь через спинку стула его колени. Плюс есть целый тип кофеен, которые называют «венская кофейня». Когда терраса закрыта зелеными насаждениями, и кофейня считается местом дискуссии. Минчанам такой тип атмосферы очень близок, потому что мы все интуитивно тянемся к венскому немноголюдному обществу, где нет конкуренции, как в Москве, когда дворники друг у друга метлы отбирают. В Вене все спокойно, все «take it easy», каждый дворник на своем месте последние 50 лет. И у каждого официанта лицо Мэла Гибсона и прямой стан, поэтому когда ты заказываешь кофе, ты сам чувствуешь себя официантом.

KYKY: Тебе мысль не приходила мысль открыть в Вене книжный магазин или кофейню?

В. М.: Есть люди, которые производят материальные ценности, а есть те, которые производят духовные ходы. У меня очевидно не получается соотноситься с деньгами. Я не могу торговать гречкой или обжаренным кофе, просто для этого не создан. Я могу давать советы кому-то, как это было, когда я в Вене в одном из антикварных магазинов нашел картину Станислава Юлиановича Жуковского, моего любимого белорусского художника 19-20 века, и рекомендовал одному ценителю. Кураторство может быть, но заниматься кофейней или магазином я не буду. Лучше напишу еще один роман.

KYKY: Как ты рассматриваешь то, что с тобой происходит? Писательский успех – это результат внезапный и оглушительный или просчитанный?

В. М.: Саша, мне кажется, ты не понимаешь. Вернее, никто не понимает, хрен с ним, надо отдельно объяснять. Жизнь человека, который занимается творчеством, слагается из двух этапов. Сначала этап короткий, когда ты на волне, тебя узнают везде, берут много интервью. Ты начинаешь говорить одно и то же в этих интервью, ты выжат как лимон, но у тебя есть впечатление о собственной успешности и востребованности. Дальше наступает следующий этап – долгий и скучный. Этап собственной никому не нужности. Когда ты ходишь в офис с 12 до 17 каждый день и работаешь в медиа, ты постоянно общаешься с людьми, пишешь тексты и смотришь, как эти тексты читаются – у тебя есть впечатление, что ты все время на волне. А тут есть период взлета, а потом – период падения. Некоторые знаменитые художники, поэты и режиссеры в период падения входят в такую депрессию, что потом на волну просто не вылетают. Почему про меня до сих пор пишут? После «Мовы» момент спада растянулся на чуть подольше. Но это все равно спад, и через полгода обо меня никто не вспомнит.

KYKY: Слушай, но ведь разницы никакой: ты написал статью или пост, если блогер, сутки радуешься, а назавтра уже депрессия – ищешь, что бы написать новое не менее огненное. С книгой просто временные отрезки дольше?

В. М.: Да, но на обоих этапах у тебя впечатление, что это будет длиться вечно. Как на этапе взлета, так и на этапе последующего падения ты думаешь, что всё – это навсегда. Думаю, если мы с Михалком поговорим, он скажет, что с ним происходит то же самое, и у него депрессии – ты то очень востребован, то никто. Вот из этого состоит моя жизнь. Вот так оно ощущается изнутри.

KYKY: Но изначально вопрос был в том, намеренно ли ты попал в эти качели.

В. М.: Очевидно, я не та звезда ютуба, которая вчера училась в школе, а сегодня она – уже Дима Ермузевич. Моя относительная успешность является результатом долгого и болезненного пути самоедства. Я поедаю сам себя ровно с 2009 года, когда вышла «Паранойя». Я получил больше отказов за свою жизнь от издателей, чем предложений. Больше говняных рецензий, чем хороших. Во всякий момент времени у тебя есть достаточное количество поводов, чтобы глубоко загнаться, и одновременно, чтобы возрадоваться. Вот тебе предлагают постановку твоего романа в театре. В тот же день какая-нибудь сволочь пишет про тебя гадости, а на твои чтения вечером никто не приходит. Назавтра на твои чтения приходят все, но разговор о фильме по твоей книге отменяется, потому что с бюджетом что-то не то – и каждый день приносит новые поводы для загона. Вопрос о том, являешься ли ты популярным и успешным – исключительно вопрос интерпретации.

В некотором смысле – да, я узнаваем на скудном поле белорусской литературы, но эта узнаваемость достигалась восемь лет, и только сейчас могу говорить о том, что девочки пишут письма каждый день.

KYKY: Хороший критерий! А о чем пишут-то?

В. М.: Основную массу сообщений оставляют, конечно, невесты. «Я живу в Молодечно, давайте приеду и мы с вами встретимся на кофа?» Насчет невест, конечно, шучу. Это просто барышни, которые стремятся зачем-то встретиться. Еще лет пять назад я назначал им встречи на 12 часов, чтобы они не дай бог не подумали, что это свидание. Но они приходят такие накрашенные, с поднятой грудью и укладкой, на каблуках, заказывают «лАтте» как в «Паранойе» – причем, они знают, что ударение на первый слог. Ну и, собственно, какую историю от них ты можешь узнать? Сейчас я включаю динамо.

KYKY: Каково быть писателем с имиджем рок-звезды? Ведь Виктор Мартинович по внешнему образу ближе к рок-звезде, чем к писателю, который, согласись, может быть толстым и старым, потому что пишет книги, а не поет песни?

В. М.: Простейший ответ заключался бы в том, что в Беларуси не так много героев, и атрибутирование тебе имиджа рок-звезды происходит даже в том случае, если ты торгуешь кофе или открываешь ресторан. От тебя ждут, что ты будешь пророком. Но это слишком поверхностный ответ. Второй уровень такой: в любой культуре есть люди, которые пишут тексты и создают смыслы, при этом не являясь жирными прыщавыми уродами. Например, Владимир Сорокин в России или Фредерик Бегбедер во Франции, который, как я слышал, уже диджей. Кстати, тот факт, что Бегбедер диджеит, означает то, что он понимает: для того, чтобы полностью раскрыться в качестве рок-звезды, надо ей стать. В моем случае вопрос: хотел ли я этого? Рок-звезда – это человек, который с упоением рассказывает про свой очередной развод и личную жизнь, а у меня эта сфера тщательно закрыта щитами и бронежилетами. Я стеснительный интроверсивный «хлопчык», который, всякий раз оказываясь перед публикой, потом три дня лежит в темном помещении и читает книжки. Реально мне это тяжело. Поэтому, может, я и не виноват. Ну и третий уровень ответа был бы в том, что сегодня истинная роль писателя не совпадает с той ролью, которую сами писатели себе вменяют. Мы думаем, что пишем книги, а де-факто играем роль пророков, к словам которых прислушиваются, потому что мы создаем скелет культуры. Большинство эту культуру потребить не может, потому что человеку, у которого в Google Chrome открыто шесть вкладок, очень сложно прочесть роман. Нужно их закрыть, выключить компьютер, сесть и воткнуть в книгу на три дня.

KYKY: Зачем ты ездишь в Азию?

В. М.: Потому что нет проще способа почувствовать себя никем. Мне нравится Азия тем, что туда нужно ехать без booking.com. Если ты снимешь что-то в Индии, Бангалоре или Дели через booking.com, ты будешь мягко говоря поражен тому, за что ты заплатил свои 20 долларов. Там надо ходить и смотреть количество тропических тараканов на подушках прежде, чем платить за жилье. Нравится тем, что это другая религия и другой взгляд на вещи. Там ты понимаешь, что такое настоящая бедность, и как на самом деле богат любой из нас. Ты понимаешь, что такое голод. Когда идешь целый день по городу Нейпьидо, построенному как новая столица Мьянмы – правительственный центр размером с Москву, в котором живет всего 200 тысяч человек, где нет общественного транспорта, потому что он только для элиты и генералов – и ты понимаешь: чтобы вписаться или пожрать, надо передвигаться пешком много километров. Там нет такси, потому что нет туристов, и к моменту, когда ты приезжаешь куда-то, где можно что-то съесть, ты испытываешь такой голод, что кажется, еду даже щеками впитываешь. Где ты так оголодаешь или устанешь в Европе? Где еще ты будешь спать на лавке и чувствовать себя прекрасно с утра просто потому, что удалось четыре часа поспать?

KYKY: Раз ты уже несколько месяцев живешь в Минске, спрошу: соотечественники в канун выборов не тянут тебя на «Плошчу»?

В. М.: Со мной были разговоры со стороны, не относящейся к власти. Но все эти разговоры заканчивались мягким динамо с моей стороны. Причина не в том, что я боюсь. Хотя и это тоже есть, если честно. Но я пока не встретил ни одного человека, в глазах которого можно было бы прочитал уверенность в том, что он выиграет, что борется до последнего, идет до победы. Скорее, это какие-то командировочные. Люди, которые ездят по регионам чинить трубы, и получают за это командировочные и думают, как сэкономить себе на благополучную жизнь. А потом после выборов их наказывают так, что они случайно становятся героями. Но они вообще не имели это в виду! Я сейчас смотрю, как молотят Дмитриева (руководитель предвыборного штаба Татьяны Короткевич – прим. KYKY), и мне очень странно.

Андрей Дмитриев был моим студентом, я не знаю, за что они его так. Это похоже на разочарование, которое бывает у девушек в браке.

Когда мужчина женится, он предполагает, что женщина останется такой же, не изменится. А когда женщина выходит замуж, они думает, что мужчина изменится. Тут то же самое. Такое чувство, что все возлагали на Дмитриева надежды, а сейчас молотят его за то, что он оказался не тем идеальным женихом. Причем, вся Беларусь это делает! При этом есть несколько людей, которых я очень уважаю, просто за героизм и безбашенность.

Я уважаю Николая Статкевича. Пять лет оттрубить в тюрьме просто потому, что ты не написал прошение о помиловании – это круто. Если бы его освобождение было актом милосердия, я бы приветствовал этот факт стоя и хлопал бы в ладоши. Но есть впечатление, что это нифига не акт милосердия. Это из оперы конъюнктурных политических раскладов.

KYKY: А может ли сейчас «Война и мир» сейчас пролежать в ящике стола без должного пиара?

В. М.: Скорее всего, она там пролежит в связи с тем, что издатели не видят ее изданным произведением. И чем более она величественная и новая, тем больше вероятность того, что она будет лежать. Вспомним историю Бернарда Вербера и мирового бестселлера «Муравьи». Когда книга «Муравьи» вышла в Москве, на Кремле была реклама, размерами превышавшая рекламу «Мерседеса». У Вербера огромный тираж: миллион экземпляров во Франции продано за первый год продаж. Это был его первый дебютный роман, и он не мог его издать семь лет. Он бегал по издательствам, его везде посылали на*уй – кому интересно читать про муравьев? А потом книга вышла, причем, в том издательстве, в которое он написал первым. Я говорю: издать сегодня роман на бумаге в пристойном месте, пожалуй, даже сложнее, чем его написать. Выдумывание сюжета – это сложный круг, но переписка с циничными уставшими от чтения текстов издателями выносит мозг больше всего. Так что вероятность того, что книга будет лежать в ящике стола, велика, но она не связана с тем, что ты как Кафка не будешь хотеть ее издавать. Она связана с тем, что ее не захотят издавать. У меня была история с «Ad Marginem», когда я получил отказ, причем, очень циничный. Михаил Котомин мне написал: «Ваша книга не обязательна к изданию». Меня это просто убило. Но я был никому не известным автором, это был мой первый роман – «Паранойя». Я удивлюсь, если он в принципе ее раскрывал.

KYKY: После нескольких изданных книг циничная переписка с издателями не беспокоит?

В. М.: Тебя уже не посылают на*уй, но нюансы есть всегда. Конечно, есть агенты и субагенты, большое франкфуртское агентство, которое работает с моими книжками в Германии. У меня расписан срок релизов в Германии до 2017 года. В 2016 выйдет новый роман, в 2017 «Сфагнум» и так далее. Есть контрактные обязательства, что новую книгу я показываю только конкретному издательству, и только после того, как они предложат сумму, которая меня не устроит, я начинаю продавать ее в другие места.

KYKY: Они в Германии читают про Беларусь? Им интересно?

В. М.: Они нас воспринимают по-разному. Кто как Восточную Европу, кто – как западную Россию. Самостоятельной культурной идентичности у нас пока нет, и моя мечта и сверхзадача – чтобы мы стали Колумбией Маркеса, Латинской Америкой Борхеса, приобретши очевидную, выраженную через мифологию и повседневность, яркую аттрактивность. Чтобы людей из Беларуси искали, опознавали и приглашали издаваться лишь потому, что они из Беларуси.

KYKY: То есть ты сейчас готовишь книгу?

В. М.: Да, я работаю над одной штукой, которая, надеюсь, всем взорвет мозг. Выйдет в следующем году. Это будет книжка, которую можно было бы назвать «Героиня нашего времени», но название будет более изящное и тонкое. Она будет очень печальная, эта книжка. Будет суммировать все те истории про тех людей, которых не показывают по телевидению, но которых мы видим на тех самых террасах: про их пустоту, грусть и смысл их жизни. Я попытаюсь передать в этом тексте все, что я понял про Беларусь. Но не про ту политическую Беларусь, а про главное: как мы живем, как любим, как нас бросают, про то, как нас не любят.

Ты знаешь, все великие романы более или менее про любовь. Вот это будет роман о нелюбви.